ПреЛЮДИи чувств

Прелюдии Чувств
21 мая в 16:07

ЖДИТЕ ЗА ДВЕРЬЮ...

— Вам дальше нельзя, ожидайте за дверью…
Знакомая фраза? Мне – да. Я говорил её сотни раз, тысячи раз слышал, как говорят мои коллеги – медсестры, анестезиологи, помощники, ассистенты, когда осторожно плечом отодвигают встревоженных родственников, выстраивая между ними и святая — святых – оперблоком — защитную прослойку, тонкую, металлическую броню, которая будет на это время точкой консолидации всех взглядов, мыслей, прикосновений.
Что там? Как она? Как он? А вдруг? Нет, они профессионалы… А если… Я не успел ей сказать… Мы вчера не договорили…

— Ну что вы! Наши врачи – настоящие знатоки своего дела! Наберитесь терпения и ждите, — сочувственно улыбается Марина, наш страж врат в таинственное помещение операционной, где, аки солнце, горит над столом светильник, помогая, как предписано инструкцией, персоналу разглядеть сокрытое…
Маринка еще молодая. Ей тридцать восемь, но уже закрашивает седину. Она сама рассказывала нам на какой–то вечеринке, хотя я бы и не догадался… Она утверждает, что ранняя седина – это наследственное, но мне кажется, каждый наш «провал», каждое «мне очень жаль», которое сказано после Марининых «Ну что вы…» крадёт у нее год жизни. Считается, что со временем ты просто выгораешь, черствеешь, каменеешь, и тогда седина растёт медленнее. Но это снаружи. Внутри всё в ней…

…Ждите за дверью! — улыбаясь и поправляя шапочку, говорю я, потом, натянув на лицо маску, ухожу, слыша за спиной просьбы постараться. И я постараюсь. Я сделаю всё, как учили, и даже больше, а дальше – воля Бога.
Я столько раз просил других ждать за дверью, а теперь это сказали мне…

… Впервые я увидел Риту на рынке какого–то приморского посёлка. Мать тогда отправила нас с папой в отпуск, мне было лет двенадцать. Мы с отцом сняли домик, какую–то дачку, обжились, и отец разрешил мне послоняться по окрестностям, пока он приготовит что–нибудь на обед.

— Ракушки! Ожерелья из ракушек! — кричала Ритка звонким голосом, стоя в тонком, ярком, как радуга, сарафанчике у прилавка. На дощатой поверхности разложены нанизанные на нитки ракушки – бусы, браслеты, подвески на стену. Они сверкают и переливаются перламутром, привлекая внимание отдыхающих, выбравшихся за фруктами и овощами.
— А не мала ты ещё торговать? — пристаёт к Рите какой–то мужичонка с портфелем. — Вот заявлю, что детский труд…

Но за Риту вступается стоящая справа от неё кругленькая, красная, как помидорчик, женщина.

— Да со мной она, со мной, чего шум поднимать! Не могу ж я двумя глазами за тремя прилавками наблюдать. Вот помощницу себе нашла. Идите, идите своей дорогой!

Мужчина качает головой и уходит, а я вижу, как девчонка обнимает ту женщину, они о чём–то шепчутся.
Торговля у Риты идёт бойко, разомлевшие на солнце женщины–курортницы готовы купить у неё все, что только можно. Да и вещи–то красивые, искусно сделанные. Девчонка то и дело кладёт в карман сарафана деньги, радостно улыбаясь…
На следующий день я уже стоял радом, насобирав выброшенные прибоем куски ракушек, отшлифованные стёклышки, кораллы. Рита усмехнулась, оттолкнула меня плечом, ещё громче заголосила:

— Ракушки, ожерелья, бусы, подвески!..

У меня так никто ничего и не купил. Хотя нет, одна сердобольная старушка дала мне десятку за ракушку, похожую на осьминога.

Я был зол. Я не привык к неудачам. В городе я всегда был среди первых, а тут…

— Возьми у матери лак, — собирая остатки своего товара, бросила Рита, отвернувшись от меня.
— Какой лак? — буркнул я.
— Для ногтей. Им можно красить ракушки, они станут блестеть.
— Мать в Москве, — покачал я головой.
— А у меня вообще нет мамы…
Так мы и познакомились. Рита потащила меня к себе домой, дала целый флакончик перламутрового лака, показала свою мастерскую – верстачок в углу, лежащие на нём инструменты. Она сама высверливала дырочки в ракушках, закрепляла ниточки, подбирала цвета.

— Но сначала надо ж всё это проварить. Пахнет так себе, но зато потом всё хорошо будет! — смеясь, рассказала она. Я мало что понял, но кивнул.

Потом мы уже вместе ходили на берег, собирали в большую корзину ракушки, вываривали их на летней кухне у Ритки.

— Самые красивые — на дне, — как–то сказала она. — На дне моря. Ты умеешь нырять?

Я не умел. Я плавал хорошо, но нырять боялся, всегда купался под присмотром отца. Ходить одному в воду он мне не разрешал.

— Конечно! — кивнул я…

Дня через три она позвала меня за собой.

— У нас есть лодка. Надо отплыть от берега, я покажу, куда. Там на дне много ракушек. Будем нырять! — её глаза светились таким восторгом, будто она открыла мне самую свою сокровенную тайну.
Рядом с ней я чувствовал себя малышом, но очень старался казаться храбрым. Я помню, как мы сели в лодку, Рита стала грести, потом сказала, чтобы на вёсла сел я, а она, устроившись на корме, свесила руку в воду, медленно перебирая пальцами и улыбаясь. Она любила море.

— Оно – как второе небо, только теплое, — говорила она… Моя Рита…

Мы ныряли, я ни разу, кажется, не доплыл до дна, пугливо выныривая на поверхность. Рита всё видела, но молчала. Она знала, что я гордый, не хотела унижать меня советами или смешками. Только один раз сказала:
— Всё придёт само. Когда это будет надо, всё придёт!..
Мы не заметили, как пролетел день. Отец хватился меня, искал в посёлке, собрали народ, бегали по берегу. Мы же были за небольшим островком, не видели суеты и не слышали криков…

А потом Рита нырнула неудачно, как–то глупо развернувшись и черканув спиной об острый край скалы. Она испугалась, выпустила воздух изо рта и пошла ко дну. Я ждал её в лодке, видел, как гонит ветер белые, пушистые барашки волн, пена ударялась о борт лодки, шипела и пропадала, хрипя.

Я понял, что что–то случилось, прыгнул в воду и, вдохнув, поплыл вниз, туда, где виднелся красный купальник девчонки. Я не мог её вытащить, это оказалось тяжело, но тут сверху на меня упала тень кого–то большого, сильного. Это был Ритин отец…

Он вытолкнул нас обоих наверх. Рита кашляла, я плакал. Боже! Как стыдно сейчас об этом вспоминать, но я плакал навзрыд.
Ритин отец, дядя Андрей, довез лодку до берега, отвел меня домой, унёс Риту. На следующий день он, завидев меня на крыльце их домика, крикнул, чтобы я остался за дверью, чтобы ждал, он сейчас выйдет ко мне и надерёт уши.

Вот это: «Жди за дверью»… Эта преграда, отделяющая меня от страшного лица дяди Андрея…

И я, как лапоть, стоял и ждал за дверью, слышал, как плакала Рита, видел в окошко, как она хватает отца за руки, виснет на нём. Он просто испугался, уже «задним числом», за вчерашний день, он просто очень любит свою Ритку…

Торговля ракушками на этом была закончена. Меня не пускали к морю без пригляда, Риту отец отправил к родственникам в горы. Мы даже не попрощались, но перед отъездом в Москву я нашёл на скамеечке у дома ракушку, большую, очень красивую, покрытую перламутровым лаком. Это Риткин подарок… Прощальный…

Мы выросли, я много чудил в последних классах школы, у меня было много увлечений, в том числе и романтических. Я хорошо целовался, и девчонки млели от моего взгляда. Я гонял на мотоцикле, который брал у Дэна, своего соседа. Девчонки визжали, хватая одной рукой меня за накаченный пресс, а второй – свои разлетающиеся юбки…

Моё разгильдяйство закончилось армией. Там я немного поутих, как будто мозг наконец заполнил черепную коробку, и в ней перестал гулять ветер. А когда вернулся, не стало отца. Мама сказала, что он ушёл прямо у неё на руках. Это было моё первое близкое знакомство со смертью…

… Я понял, что хочу быть врачом как–то внезапно, даже не знаю, может, это и к лучшему. Все решения потом, которые приходили ко мне вот так, молнией, оказывались правильными. Профессия выбрана, но меня накрыла паника, что я всё забыл – химию, биологию, — всё, что учил в школе. Мать нашла мне репетиторов, я грыз гранит науки, а вечером опять гулял с девочками. Я был любвеобилен…

Мединститут принял меня хорошо, было интересно, трудно, но чувство, что я сел именно в свой поезд, меня не покидало.

Потом, при знакомстве с очередной пассией, я гордо протягивал ей руку и говорил: «Виктор. Вскрываю черепные коробки.» Девушка смеялась.

А ракушка так и лежала у меня в ящике письменного стола. Риту я помнил…

В моей жизни было три случая не очень хорошо закончившихся отношений, мы съезжались, потом ссорились, я бросал всё и уходил, девчонки плакали, звонили мне, но я не возвращался. Я вскрывал черепные коробки…

… Рита возникла передо мной совершенно случайно. Она сидела в баре, я тоже часто приходил туда. Она пила коктейль, разговаривала с подружками, всё такая же красивая, как тогда, в детстве.

Я, вдруг оробев, уставился на неё. Это было со мной впервые. Сердце так ухало в груди, что, кажется, на меня косились окружающие, ведь оно своим стуком мешало им слушать музыку.

Дождавшись, пока подруги, наконец, отойдут, я бочком подкрался к Рите, сел рядом. Она машинально подвинулась, даже не глядя в мою сторону.

— Девушка, купите ракушки! Ожерелья, браслеты, подвески… — прошептал я ей на ухо.

Рита вздрогнула, повернула голову, улыбнулась…

Через год мы поженились. Рита окончила архитектурный, я уже получил диплом врача, мы жили, как все, пока...

…Какой–то лихач влетел в нашу машину, пока мы с женой стояли на перекрестке и ждали зелёный сигнал светофора. Это произошло так внезапно, я даже не успел испугаться, да и сейчас, когда я, упершись лбом в прохладную металлическую дверь, стою, закрыв глаза, я еще не испуган. Это шок. Когда он отпустит, станет страшно по–настоящему, по–звериному. Я видел, как осознание постепенно вползает в мозг у других, и вот тогда в их глазах разливается ужас…

Я вытащил Ритку из машины, осмотрел. Удар пришёлся по касательной, её задело больше, я отделался, кажется, только легкими ссадинами. Рядом остановились какие–то ребята, вызвали скорую, я сказал им, чтобы указали моё имя и должность, как будто от этого машина сможет взлететь и добраться до места за секунду.

— Закрытая черепно–мозговая, везём в… — фельдшер, глядя на меня, называет мою больницу. Я киваю. — Пропустите! Да разойдитесь же! — кричит он на зевак.

Чужое горе всегда собирает множество зрителей. Те вытягивают шею, кто–то даже вынул телефон, снимает… Пусть. Если хочет, пусть потом пересмотрит всё то, что увидел, меньше будет лихачить за рулём…

— Вам бы тоже осмотреться! — уже в машине кивает мне фельдшер.

— Потом. Я норм. Что с показателями? Так… так…

Я играю во врача. Перед глазами всё плывёт, вокруг предметов я вижу сияние, всё–таки сотрясение, видимо… Но я играю во врача. Потому что Рита – моя жена, я не могу оставить её!

Я тыкаюсь взглядом в мониторы, Ритка пытается улыбаться, потом её губы обвисают.

— Как ты? — спрашиваю, странно слыша свой голос как будто в трубе.

— Устала, — приподнимает жена брови. — Вить, ты же всё сделаешь, да? Ты же закончишь в гостиной ремонт, пока я тут валяюсь?..

Я чувствую, что начинаю злиться. Именно из–за этого чёртова ремонта мы оказались на перекрёстке, ездили выбирать обои. Они теперь разбросаны по проезжей части, наверное, все размотались… Да и пёс с ними!

Я злюсь, но Рите сейчас это не нужно.

Я улыбаюсь, киваю. Ремонт? Плёвое дело! Обои – за день поклею. Паркет? Два часа и можно танцевать!..

Мы купили квартиру, ребята! Да, купили, ну в ипотеку взяли, если быть точным. Первичка, без отделки. Рита хотела всё сама… Она у нас дизайнер… Сама всё… И за рулём сама… И теперь сама закатывает глаза, потому что свет кажется ей слишком ярким…

Мы врываемся в Приёмное, нас уже ждут. Палыч, Батя, Горыныч, Пастушков – все на месте, стянулись по первому зову. Все, кому я могу доверять. Но себе – в первую очередь. Батя, зав отделением нейрохирургии, давно должен быть в аэропорту. Он с женой летит на Мальдивы. Летел…

— Потом. Туда рейсы регулярно ходят. Уж на какой–то прыгну! — отмахивается он.

Ребята начинают работать. Они щупают, смотрят, режут одежду, опять щупают, светят Рите фонариком в зрачки. Я что–то лепечу про диагнозы и симптомы, они кивают.

— Вить, ты бы отошёл, а, — просит Палыч, дородный детина. — Я тебя позже осмотрю. Сам что думаешь?

— Ненавижу, — скрипя зубами, шепчу я. — Ненавижу!

— Понятно. Горыныч! Витьку осмотри, надо бы головку проверить у него. Сколько пальчиков я показываю?

Палыч складывает из пальцев «дулю». Я ударяю по ней кулаком, но промахиваюсь.

— Сотрясение, как пить дать, — кидает Горыныч и под белы рученьки тащит меня к банкетке. Я вырываюсь, я буду с Ритой. У неё всё плохо…

— Операционная готова, – передают по рации. Мы уже в лифте, я хочу сползти вниз, на пол, но вместо этого жму на дыхательный мешок…

— Всё, Вить, жди тут, за дверью. Дальше мы сами, — слышу я, как во сне.

— Нет! Ребята, я так не играю. Это не моя зона. Я вратарь, я должен быть на поле! Без меня игра не состоится! — кричит мозг, а тело напряжённо ударяется в заблокированные двери. Впустите! Впустите! Немедленно впустите!

Я кричу? Нет. Только в воображении. Рядом стоит Марина. Сейчас она скажет свою идиотскую фразу: «Что вы! Наши врачи – настоящие профессионалы, надо просто немного подождать…»

— Молчи, – качаю я головой. Она кивает.

Я не привык ждать за дверью, я не умею. Я всегда на амбразуру, впереди и уже, я моюсь, надеваю перчатки, я стою у стола и жду, когда анестезиолог кивнёт, сообщив что клиент дозрел. Я делаю, двигаюсь, что–то говорю, приказываю. Я ругаюсь, если вдруг операция пошла не по плану, но я внутри шара, а не за ним… Был...

Теперь там мои коллеги, друзья. Но не я. Я должен им доверять.

У меня правило – никогда не оперировать родных и друзей. Вот прям железное правило. Почему? Какая разница? Потому что я не могу действовать строго, не могу принимать решения за человека, с которым вчера пил кофе в местной кафешке или чьего ребёнка держал на крестинах. Не могу. И точка. И если что–то случится, я не смогу винить кого–то другого, я буду грызть себя, до последней кости, хотя все будут убеждать, что так просто сложилось, так бывает, мы не боги… Нет. У меня не должно быть. Пусть лучше, если что–то случится, то не у меня. Тогда легче...

— Жди за дверью! Жди. Жди…

Так говорил мой отец, приучая собаку к послушанию. Он держал в руках её миску, Герда, совсем еще щенок, прыгала и ставила передние лапы на край металлической кормушки. Отец прогонял её, потом всё повторялось снова. Герда должна была ждать, смиренно сидеть, пока отец не говорил: «Можно», и тогда она вгрызалась зубами в корм.

Я сейчас как Герда. Я должен смиренно сидеть и ждать, пока кто–то поставит на пол миску с вердиктом – жива, все позади. Тогда можно дышать. А пока – жди… Жди… Жди…

— Воронов, а ну–ка быстро на осмотр и перевязку! Всю стену мне измазал! — кричит наша МарьВанна. МарьВанна сегодня дежурит. Это она стянула всю «бронетехнику» в виде моих коллег, потому что тоже хорошо знает мою жену.

— Нет, — упрямо говорю я.

— А я сказала, да! — МарьВанна уже стоит передо мной, хватает меня за ворот рубашки и тащит за собой, как малолетнюю шпану. Эта женщина обладает недюжинной силой, говорят, она тягает в зале штанги. Теперь я верю. — Ты совсем ку–ку? — спрашивает она чуть позже. — У тебя сотрясение, а ты…

Я ухожу из её кабинета, мне всё равно, что там у меня. Оборачиваюсь.

— А что там с теми, другими, что в вас въехали? — интересуется МарьВанна.

— Найду – убью, — говорю я.

— Зачётно, Витя, вот прямо молоток! Но всё же…

— Не знаю. Они отскочили в отбойник.

И тут я понимаю, что даже не посмотрел в их сторону там, на месте. Я врач, я давал клятву Гиппократа, но тогда их не существовало для меня. Они там, в салоне, даже не кричали. Сколько их там было? А кто ж знает, я не смотрел.

— Узнаете, скажите, — бросаю я. — Поквитаюсь.

МарьВанна уверенно шагает ко мне, берет моё щуплое тело в тиски, прижимает к стене.

— Значит так, Рембо, чтобы сидел тише воды, ниже травы. Рите ты нужен тут, а не за решёткой. Ты вот мне что скажи лучше, ты почему карты не заполнил?! Как можно уйти со смены и не заполнить карты! А ну марш за стол, и пиши! Завтра проверка, а у нас бардак! — она уже кричит на меня. И я ей за это благодарен…. Впервые…

Послушно плетусь к кабинету. Он на том же этаже, что и оперблок. Повезло… Кабинет заперт. Я опускаюсь на пол перед ним. Опять ждать у двери. Двери, двери, двери…

…— Выйди и закрой дверь с той стороны! — кричит мне учительница. Я нахамил ей, уж очень хотелось обидеть, потому что она поставила мне плохую оценку…

Я закрываю дверь.

… — Уйди, Витя! Дверь закрыть не забудь! — я пришёл домой, мне семнадцать. В спальне матери какой–то чужой мужик. Он прогоняет меня. С какого перепуга?! Но я вижу, как смущена мама, я послушно закрываю дверь…

Двери отделают нас от других, от их чувств, слов, жизней.

«Осторожно, двери закрываются!» – говорит голос в вагоне. Все знают, что надо быстро решать – по какую ты сторону двери – ту или эту. Застрянешь посередине – ты не жилец.

А я как будто застрял. Тело по одну сторону, а мысли по другую. Я повторяю действия врачей шаг за шагом, по протоколу и даже больше. Я даже двигаю руками так, как делал бы это там, в оперблоке. Мне кажется, что работа идёт слишком медленно, я хочу наругаться на медсестру, но оглянувшись, вижу только пустой коридор. Я по другую сторону двери, кричать бесполезно…

МарьВанна стоит надо мной, хлопает мягким кроссовком по полу.

— Ну что? Наркоз ввели? — спрашивает она.

Я смущённо киваю, привстаю, ползу руками по стене вверх.

— Вскрыл, что нужно вскрыть?

Я киваю опять.

— Ну а теперь надо сосредоточиться, Витя.

— На чём? — поднимаю я голову.

— На картах.

Я говорю ей, что всё потом, обнимаю двери оперблока, потом прижимаю ухо к металлу. Тишина…

Я закрываю глаза и мысленно прохожу внутрь. МарьВанна отобрала у меня карточку, иначе я бы прошел физически.

Мысленно я мою руки, скребу их, намыливаю, снова скребу…

… И тут я слышу голос Риты.

— Поговори со мной, — просит она. — Просто поговори. Не надо копаться в моей голове. Я буду стесняться.

— Чего? — изумленно вздрагиваю я.

— Своих мыслей. Мало ли, что ты там найдешь… Поговори со мной.

— Сегодня с утра отвратительная погода! — начинаю я, усевшись на пороге оперблока.

— Да. Пока вы меня держали на земле, вся косметика расплылась, а блузка вымокла насквозь — жалуется Рита.

— Извини, я не догадался как–то…

— Ничего. А знаешь, я тут подумала, может ну их, обои, надо покрасить. Точно! Покрасить стены! Мы выберем оттенок, смешаем, сделаем орнамент! Это же хорошая идея?

— Отвратительная, как и погода, — отвечаю я, чувствуя, как в висках начинает пульсировать.

— Почему?

— Я не люблю крашеные стены, это отдаёт казёнщиной, — упрямо заявляю я.

— Зато всегда можно перекрасить, — словно пожимает Рита плечами.

— Нет, мы не будем ничего перекрашивать. У нас сразу все будет идеально…

Я чувствую, как Рита улыбается. Не вижу, но чувствую…

А потом она вдруг ныряет в море. Она зовёт меня с собой, я не сопротивляюсь. Вода тёплая, она чуть пощипывает мои ссадины, но это даже хорошо, полезно. Рита дельфином крутится впереди, я не отстаю. Но я чувствую, что мне не хватает воздуха, я всплываю, открываю рот, делаю вдох. А Рита – нет.

Она всё ещё внизу. Я ныряю, она мне улыбается, но уже неуверенно, как–то растерянно. Она потерялась под водой, солнце слепит её, она не знает, где верх, а где низ, Ритка запуталась…

— Что у нас?

— Ничего.

— Разряд! Разряд, твою же ж...! — кричит Палыч. Его лицо заливает пот, медсестра не успевает промакнуть лоб салфеткой...

Палыч был на нашей свадьбе…

— Нет…

— Ещё! Отошли все! — орёт реаниматолог. Ритино тело взлетает вверх, судорожно, импульсивно, и падает на холодный стол.

— Ну! Ритка! Ну! — это уже кричу я, кричу в воде, а Рита не слышит. Она нырнула за ракушкой, хватает её руками, но поймать не может.

Я одним мощным гребком доплываю до жены, хватаю её за плечи, рывком всплываю. Рита растерянно смотрит на меня. Она испугалась…

— Есть ритм. Всем спасибо, — губы Палыча дрожат, но под маской этого не видно. Палыч — скала, он монолит, он никогда не поддаётся эмоциям! Зато уже лечит язву желудка. Нервное… — Всё, заканчиваем. Не спешим! Ну!..

Я так и валяюсь на полу у двери оперблока. Я ненавижу эту дверь, но я сплю. МарьВанна дала мне что–то выпить…

… — Витя! Витенька, в школу пора! Вставай, мой хороший! — кто–то приторно сладким голосом шепчет мне на ухо, щекочет. Я поёживаюсь, скривив губы. — Нет, дорогой, пора! Манка на столе, чай сам себе нальёшь!

Надо мной раздаётся гогот, мужские голоса сливаются в один, я резко сажусь и сталкиваюсь лоб в лоб с МарьВанной.

— Дерётся ещё! Витька, так и покалечить можно! — кричит МарьВанна, но я вижу, что она улыбается. — Вить, хорошо всё, Рита сейчас в реанимации. Душ прими и пойдёшь к ней.

Я вскакиваю, как умалишённый, трясу всем руки, благодарю, лепечу. Ребята хлопают меня по спине, улыбаются.

Только Палыч стоит в стороне.

— Чего? — подхожу я к нему. — Было?

Он кивает. Мы оба знаем, что именно было. Рита нырнула, задержав дыхание…

— Ты вытащил её, — утвердительно киваю я.

Мы обнимаемся. Палыч плачет. Он, бородатый богатырь, плачет на моём плече. И ему не стыдно. Он знает Риту уже много лет, она помогала им с женой обставлять квартиру. Он, Палыч, был там, за дверью, в маленьком аду операционной. Но он справился, он и Тот, Кто выше…

Я увидел Риту часа через два, когда привёл себя в порядок. Она спала. Я повернулся к окну. Там всходило солнце, жёлто–оранжевое, огромное, вползающее на небо медленным маршем. Рождается новый день, день, которого могло не быть…

… — Купите ракушку, молодой человек, — шепчет мне жена, сжимает мою руку. Я улыбаюсь, я готов целовать её весь день без перерыва, но мне надо работать…

И пусть сегодня я опять скажу кому–то: «Ждите, вам дальше нельзя!», но скажу по–другому. Теперь я знаю, чего стоит это ожидание. Я был по ту, «ожидательную», сторону двери. Не дай Бог никому… Дай Бог каждому пережить это и утонуть потом в глазах любимой, зная, что дверь выпустила её обратно, вернув счастье…

Через день после аварии мне позвонили сотрудники полиции. Они сказали, что у водителя автомобиля, который в нас врезался, случился сердечный приступ.

Прямо за рулём.

Ненависть во мне потихоньку погасла.

Осталась пустота.

Она потом заполнится чем–то – состраданием, прощением, добром…

Потом, когда я увижу глаза того водителя. А пока я ухожу за дверь с горящей сверху надписью «Не входить».
Я на своём месте…

/ автор - Зюзинские истории /