Критика интересует истина в произведении, комментатора – его реальное содержание. Соотношение того и другого определяет основной закон писательства, согласно которому чем более значительным является содержание истины в произведении, тем более неприметно и интимно оно связано с его реальным содержанием. Если, таким образом, наиболее долголетними оказываются именно те произведения, истина которых глубоко погружена в их реальное содержание, то на протяжении этого существования реалии [die Realien] в произведении предстают перед взором читателя тем яснее, чем больше они отмирают в действительной жизни.
Вальтер Беньямин. Гете.
Беньямин поместил в высшей степени завуалированное воспоминание о Даге в главку «Китайские товары» в книге «Улица с односторонним движением»: «Ребенка в ночной рубашке невозможно заставить выйти и поприветствовать гостей. Окружающие тщетно взывают к высокой морали, уговаривают его, пытаясь побороть в нем упрямство. Через несколько минут он выходит к гостю, теперь уже совершенно голый. За это время он умылся».
Прости меня, Максим, но более всего здесь я хотела бы сказать несколько слов о Шарле Бодлере. Книга "Бодлер" Беньямина Вальтера ярко выражает связь Бодлера с модерном. Читается увлеченно.
Бодлер для Беньямина олицетворял “модерность”. Это означает не то, что Бодлер писал “о” модерне, а то, что его поэзия и есть модерн. Беньямин, к примеру, отмечает влияние на Бодлера новых технологий (типа фотографии) и пишет, что тот был “своим собственным импресарио” – художником, который знал, что его стихи являлись товаром еще до того, как были написаны.»
Бодлер для Беньямина – главный герой театра «модерна», сквозь фигуру которого, как сквозь призму, просвечивает сеть беньяминовских понятий-метафор, раскрывающих особенности культуры XIX века: фланер, аллегория, сплин, богема, проститутка, буржуа, мода, толпа и т.д. Именно в цикле эссе о Бодлере Беньямин формулирует ключевые идеи собственной культурно-исторической антропологии, оказавшей огромное влияние на современные представления о культуре.
Ш.Бодлер
Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной,
И ты, о сердце, ты, поникшее без сил,
Ей, самой милой, самой доброй, самой нежной,
Чей взор божественный тебя вдруг воскресил?
– Ей славу будем петь, живя и умирая,
И с гордостью во всем повиноваться ей.
Духовна плоть ее, в ней ароматы рая,
И взгляд ее струит свет неземных лучей.
Что скажешь ты, душа, одна в ночи безбрежной,
И ты, о сердце, ты, поникшее без сил,
Ей, самой милой, самой доброй, самой нежной,
Чей взор божественный тебя вдруг воскресил?
– Ей славу будем петь, живя и умирая,
И с гордостью во всем повиноваться ей.
Духовна плоть ее, в ней ароматы рая,
И взгляд ее струит свет неземных лучей.
В ночном безмолвии, в тиши уединенья,
И в шуме уличном, в дневном столпотворенье,
Пылает лик ее, как факел, в высоте,
И молвит: «Я велю – иного нет закона, —
Чтоб вы, любя меня, служили Красоте;
Я добрый ангел ваш, я Муза, я Мадонна!».
И в шуме уличном, в дневном столпотворенье,
Пылает лик ее, как факел, в высоте,
И молвит: «Я велю – иного нет закона, —
Чтоб вы, любя меня, служили Красоте;
Я добрый ангел ваш, я Муза, я Мадонна!».
войдите, используя
или форму авторизации