«Москву кто усмешливо, кто ласково звал «чаёвница». Москва любила попить чайку. Всевозможные искусственные воды, мнимые ситро, вишневые напитки и клюквенные морсы были тогда не в ходу: любителей отравлять ими свои желудки не находилось. Зато чай пили всюду: дома и в гостях за самоваром (никаких чайников вскипяченных на примусах не было в помине), в трактирах, харчевнях, гостиницах, на постоялых дворах, на вокзалах, в буфетах при театрах и клубах. Удовольствие это было самое дешёвое. В любом трактире за пятачок (пятачок был вообще важной денежной единицей в московском старом быту, весьма полноценной) подавали «пару чая» – два фарфоровых чайника, – один, средних размеров, с заваренным накрепко чаем, другой, очень большой, вроде белого лебедя с носом, изогнутым наподобие лебединой шеи, с кипятком из тут же непрерывно кипевшего огромного самовара. При «паре чая» полагалось четыре больших куска сахара на блюдечке... С чем мы пили чай за таким самоваром?.. Кто вприглядку и не вприлизку, а вприкуску, а многие и внакладку; я уже сказал, что пиленый сахар и мелюс стоили 11 копеек, а колотый – 13 копеек. Но пили чай и с дешёвой карамелью, и с леденцами – ведь в те времена хорошая карамель от Яни (кондитерский магазин этого Яна Панайота был у Ильинских ворот и в Лубянском пассаже, а фабрика – в одном из переулков, выходивших на Немецкую улицу) стоила всего 20 копеек в коробке, а у Эйнем самая дорогая – 50 и 60 копеек.
Я не припомню в старой Москве места и случая, где бы и когда бы ни уважалось или не принималось в расчёт желание доброго или даже недоброго человека «попить чайку». Теперь покажется странно, но в учёных заседаниях Московского археологического общества и на собраниях Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева всех присутствующих непременно «обносили чаем», с лимоном, со сливками и с печеньем.
Человеку, пришедшему в наш дом по делу и никому в доме решительно не знакомому, немедленно предлагали стакан чаю. Бывало, придёт из города мальчик с покупкой, сделанной матерью в таком-то магазине, и она непременно спросит няню: «А чаем его напоили?» Полотёры, натиравшие у нас в доме полы, неизменно чаёвничали с кухаркой Марьей Петровной на кухне. Почтальон, принёсший письма, не отпускался без стакана, другого чаю. «С морозцу-то хорошо погреться!» – говорилось ему, ежели он вздумывал отказываться, ссылаясь на спешку, и он с благодарностью принимал этот, действительно, резонный резон.
Когда я был однажды арестован по политическому делу и отведён в Лефортовскую часть – а было это ранним утром – помощник пристава, заспанный и сумрачный субъект, вовсе не чувствовавший ко мне никаких симпатий, принимаясь за первое утреннее чаепитие, предложил мне:
– Да вы не хотите ли чаю?
И, не дожидаясь согласия, налил мне стакан. К чаю я не притронулся, но поблагодарил совершенно искренне: приглашение его было чисто московское». <…>
Каких-каких только сортов чая не продавалось в Москве – от драгоценного «императорского» Лян-Сина «Букет китайской императрицы», дающего настой бледно-лимонного, почти белого цвета, до крепких, как куски чёрного гранита, плиток «кирпичного чаю»! Любители чая (а кто в Москве не был его любителем?), истые знатоки искусства чаепития знали в точности всю иерархию чаев – «чёрные ароматические», «цветочные ароматические», «императорские – зелёные и жёлтые», «императорские лянсины» и «букетные белые чаи».
Среди чёрных чаёв славился у знатоков «Чёрный перл», употреблявшийся при дворе богдыхана. Самым дешёвым среди «лянсинов» был «Инжень, серебряные иголки» в 2 р. 50 к., а самым дорогим «Букет китайских роз»: он стоил 10 рублей за фунт; дороже этого сорта не было чаёв. «Из «зелёных» чаёв любители пили «Жемчужный отборный Хисон», а из «жёлтых» – «Юнфачо с цветами». Были ещё, так называемые, «резанистые чаи» для любителей особо душистого чая. < …> Чай продавался всюду – в чайных магазинах, в колониальных, в мелочных лавочках, но кто хотел, так сказать, подышать самым воздухом далёкой родины чая, тот отправлялся в китайские магазины. Один из таких магазинов – Та-Шен-Юй – был на Покровке, неподалёку от Земляного вала. В нём была всегда тишина, стоял чистейший сухой и нежный запах чая, на прилавках размещались большие китайские фарфоровые вазы и невозмутимо улыбающиеся китайцы (без лет: невозможно было решить по их лицам, старые они или молодые), в длинных балахонах из белого шёлка, в кофтах из чесучи, с длинными, до пят, чёрными как смоль косами, продавали, еле говоря по-русски, чай, только чай, да ещё чесучу и фанзу – шёлковые материи несравненной прочности». <…>
Сергей Николаевич Дурылин «В родном углу.
Как жила и чем дышала старая Москва»
войдите, используя
или форму авторизации