Из воспоминаний брата Евгения Леонова Николая:
"Женя всех жалел: стариков, нищих, брошенных собак. Однажды им под дверь поставили коробку с шестью щенками. Женя повез подкидышей на птичий рынок и спрашивал у каждого, пожелавшего взять щенка: "А вы хороший человек?"
"...когда брат был маленьким и я бросался на его обидчиков с кулаками. Разница у нас с Женей небольшая, всего два года, но я был сухим, жилистым, а братишка — толстощеким увальнем.
Мы жили в коммуналке в доме, который стоит на углу Васильевской и 2-й Брестской, как раз напротив Дома кино. В нашем подъезде был парень по кличке Рыжий. Мой ровесник, но здоровущий. Наглый, противный. Постоянно задирал младших: отнимал мелочь, мог ни за что ни про что залепить подзатыльник. Женьке от него тоже доставалось, и когда брат прибегал домой в слезах, я тут же мчался разбираться. Согласно дворовым правилам, дрались мы один на один до первой крови, поэтому надо было сразу попасть противнику по носу. Без хвастовства скажу: мне это удавалось чаще, чем Рыжему.
А вот с Женькой мы никогда не дрались. Поддразнивать — это да: брат звал меня Рыбаковым, по фамилии девочки, которая сидела рядом со мной за партой, я его — из-за увесистых щек — Мясом. Сердились друг на друга за это, ругались, но кулаки в ход не пускали.
Каждое лето мама увозила нас в деревню Давыдково под Клином. В построенный дедом большой дом. Нас ждали все местные мальчишки, потому что мы привозили настоящий футбольный мяч — из кожи, со шнуровкой и надувной камерой. Гоняли его с утра до вечера, делая перерыв только для того, чтобы сбегать на речку Сестру. Тропинка к ней проходила мимо огородов. Надергаем морковки, нарвем огурцов и несемся к воде. Искупаемся, а потом на бережку хрустим трофеями, как зайцы.
Когда началась война, мне было шестнадцать, Жене — четырнадцать. Известие о нападении фашистов застало нас в Давыдково. В тот же день собрали вещи и вернулись в Москву. Спустя неделю отец, придя со своего авиазавода, сказал: "У нас много народу ушло на фронт, рабочих рук не хватает". Он ни к чему не призывал, но наутро и мы с братом, и мама, которая всю жизнь была домохозяйкой, отправились в отдел кадров. Меня, поскольку был силен в точных науках, отправили в конструкторское бюро помощником чертежника, маму определили на раздачу инструментов, а Женя попал учеником в токарный цех.
В октябре 1941 года завод эвакуировали в Киров. Следом за оборудованием должны были отправиться сотрудники. Приходим с вещами на платформу — состав стоит, а людей нет. Только наша семья. Больше никто не захотел эвакуироваться. Родители в замешательстве. Стоят, оглядываются по сторонам. Я спрашиваю брата:
— Ты веришь, что Красная армия может сдать Москву?
— Нет.
— Вот и я — нет. Давай скажем папе с мамой, что решили не ехать.
Долго уговаривать родителей не пришлось, хотя у отца и было опасение, что нас могут наказать. Возможно, так и случилось бы, если бы приказа ослушались единицы, а не весь коллектив, и если бы немцы не стояли под самой Москвой.
Мы вернулись в квартиру, где было холодно, как на улице. Отопление уже не работало. Отцу где-то удалось раздобыть печку-буржуйку. Неделю жили, не понимая: что делать дальше? Как не умереть с голоду, когда кончатся наши небольшие припасы муки и крупы? Потом отец решился все-таки сходить на завод и принес известие: в цехах снова началась работа, всем предлагают вернуться. И мы вернулись. Папа — на прежнюю должность инженера, мама — в инструментальщицы, а мы с Женей пошли на повышение: ему доверили самостоятельно вытачивать детали на станке, а меня из помощников чертежника перевели в конструкторскую группу. Завод перепрофилировали: теперь он выпускал ППШ — пистолет-пулемет Шпагина и детали для зенитных установок "Катюша".
В начале 1944 года на проходной повесили объявление о наборе в техникум. Отец предложил Жене: "Попробуй подать документы. Там, кажется, и с семью классами берут". Уже известным артистом, вспоминая юность, брат уничижительно называл себя "токаришкой". На самом деле в цехе его очень ценили. И вот что удивительно: война не закончилась, токари-профессионалы — на вес золота, а его и еще нескольких ребят отпустили учиться.
Женя и в школе принимал участие в художественной самодеятельности, а в техникуме без него уже не обходился ни один концерт. Когда читал со сцены рассказы Чехова и Зощенко, преподаватели и студенты вызывали на бис, устраивали овации.
Так получилось, что я пошел в папу: телосложением, способностями к точным наукам и уверенным, не склонным к самокопанию характером. А Женя очень похож на маму — веселую, добродушную, кругленькую, которая к тому же была изумительной рассказчицей. Ей постоянно говорили: "Нюра, да ты просто артистка!"
Частым гостем у нас был брат мамы — Николай Ильич Родионов, занимавший ответственный пост в Радиокомитете. Женя учился на втором курсе техникума, когда дядя Коля сказал: "Совершенно не представляю, что ты всю жизнь простоишь за кульманом. У тебя явно есть актерские способности. Сейчас идет набор в Экспериментальную студию при Большом театре. Там кроме вокала и хореографии есть отделение драмы, попробуй поступить".
О том, как Женя выступал перед приемной комиссией, я слышал не раз — и дома, и в КБ Туполева, когда он по моей просьбе проводил там творческие встречи (после окончания МАИ я проработал в КБ больше сорока лет). Так что воспроизвожу все практически дословно: "Чехова и Зощенко я прочитал в гробовой тишине. И был обескуражен: когда выступал в техникуме — все хохотали, а тут... Сидевшая в приемной комиссии актриса Екатерина Михайловна Шереметьева спросила:
— А еще что-нибудь у вас есть?
По тону, которым был задан вопрос, понял: шансы у меня нулевые. Вздохнул обреченно:
— Есть, но остальное еще хуже.
- И все же? — бросила Шереметьева, как соломинку утопающему.
Я замялся:
— Ну, это так, для себя — выучил один стишок Блока.
— У Блока нет стишков, — отрезала педагог. — Какое стихотворение вы выучили?
— "В ресторане".
— Читайте.
В этот момент я вдруг увидел себя со стороны: маленький, нескладный, в перелицованном мамой пиджаке старшего брата, нос — картошкой... А стихотворение — про любовь. И какую! Невозможную, на разрыв. Начал читать. На первых строчках приемная комиссия попадала от смеха. Но я уже был не я, а высокий стройный мужчина. Роковой красавец. Войдя в эту роль, продолжил читать, и веселье на лицах педагогов постепенно сменилось изумлением. Заканчивал в полной тишине. Но теперь она была совсем не той, что после Чехова и Зощенко".
Учился Женька в Экспериментальной студии с радостью. А вечерами и ночами читал русскую и зарубежную классику. Не хотел отставать от ровесников, которые, пока он работал на заводе, успели окончить школу. Педагоги его хвалили — и за способности, и за стремление к знаниям. Особенно отличал Андрей Александрович Гончаров, который был руководителем их курса.
После получения дипломов всех выпускников распределили в только что созданный театр Дзержинского района. Но через год с небольшим он закрылся. Дирекция предложила актерам самим искать себе работу. Женя с сокурсницей показались в Театр Станиславского и были приняты. Взять-то их взяли, но большие роли давать не спешили. Брат играл слуг, денщиков, колхозников. В кино тоже предлагали только эпизоды. Иногда слышал от него: "Может, я неправильно сделал, что пошел в искусство? Очень люблю театр, но, похоже, без взаимности. Уеду в Давыдково, на земле работать".
Надежда на перемены появилась, когда на должность руководителя Театра имени Станиславского пришел Михаил Яншин. После небольшой роли Робинзона в "Бесприданнице" он вдруг дал брату сыграть Лариосика в "Днях Турбиных". Любимого своего героя, которого сам блистательно играл на сцене МХАТа много лет. Как же Женька обрадовался! И каким измученным приходил домой после репетиций: "Сегодня разбирали сцену появления Лариосика в доме Турбиных. Он говорит с порога: "Вот я и приехал!" Мне казалось, я точно передаю его наивность, смущение перед красотой хозяйки, а Яншину не нравится: "Нет, не то. Давай снова". И так — раз тридцать!"
Успех у спектакля был оглушительный. В том числе и благодаря Лариосику. Леонова хвалили и критики, и партнеры по постановке. Но не Яншин. После спектакля даже отчитал: "Вы что из Лариосика оперетту сделали?!" Брат очень переживал.
После очередного спектакля "Дни Турбиных" я вместе с Женей спустился в фойе. Увидев нас, стоявший там Яншин сокрушенно помотал головой: "Это было ужасно, ужасно..." Женя сразу поник. И тут к Яншину подошел заведующий литературной частью театра Павел Александрович Марков.
— Ну и как тебе, Паша, — обратился к нему Яншин, — Леонов в роли Лариосика?
— Лучше тебя, Миша, играет.
Яншин довольно улыбнулся:
— Что ж, я очень рад.
Но стоило нам остаться втроем, пробурчал Жене:
— Только не подумай, что это правда.
Уже после смерти Михаила Михайловича его друзья передали брату слова великого артиста: "Леонов — мой лучший ученик". Я видел, как приятна брату эта запоздалая похвала.
Вечерами в нашей коммуналке постоянно собирались актерские компании. Мама пекла пироги, выставляла на стол домашние соленья: каждое лето в Давыдково она закатывала десятки банок с огурцами, помидорами, квасила капусту.
А вот чтобы Женя приводил домой кого-то из девушек — не помню. Они у него, конечно, периодически появлялись, но с родителями не знакомил. Для него это было серьезным шагом. Поэтому когда, вернувшись с гастролей из Свердловска, брат объявил, что познакомился с девушкой, которую хочет пригласить в Москву и позвать на семейный ужин, всем стало ясно: Женя влюбился!
О знакомстве с Вандой брат рассказал с присущей ему самоиронией: "Мы с ребятами шли на спектакль по центральной улице Свердловска. Леня Сатановский, как всегда, травил анекдоты и вдруг, ускорив шаг, обогнал двух идущих впереди девушек: "Добрый день! Можно с вами познакомиться?" Вообще, я человек стеснительный, а что касается прекрасного пола — особенно, но тут вдруг решительно подтянул брюки (они у меня все время с живота сползают) и рванул за Леонидом: "И я, и я хочу познакомиться!"
Девушки оказались студентками музыкально-педагогического училища и с радостью согласились на предложение прийти по брони на спектакль "Дни Турбиных", билеты на который было не достать. Ребятам удалось уговорить директора отдать два самых лучших места в партере. Брат рассказывал, как перед началом спектакля они с Леней в щелку занавеса смотрели на девчонок: "Ванда пришла нарядная и, судя по тому, что не знала, куда деть руки, очень волновалась. Но что было ее волнение по сравнению с моим?!"
После спектакля Женя с Вандой отправились гулять по городу. Он читал стихи Блока, Есенина, она слушала. Четыре дня так встречались, а потом театр вернулся в Москву. Брат бесконечно звонил в Свердловск, уговаривал новую знакомую приехать в гости. В конце концов Ванда согласилась. Папа с мамой приняли ее очень приветливо: девушка, которую выбрал сын, изначально была для них самой лучшей. Днем Женя показывал Ванде Москву, вечером мы все вместе ужинали, а потом брат провожал ее к маме одного из своих друзей. Оставить девушку ночевать у себя не позволяли нормы приличия: а вдруг соседи подумают о ней что-то плохое?
Их решение пожениться наши папа и мама восприняли с радостью, а родители невесты — в штыки. Им категорически не нравились Женькина профессия и его нищенская зарплата. Пришлось идти в ЗАГС без благословения тестя и тещи...
войдите, используя
или форму авторизации