На похоронах моих близнецов моя 7-летняя дочь спросила:”Можно я расскажу, что бабушка делала с ними?
Я стояла между двумя крошечными белыми гробами и не чувствовала ног. Воздух в зале похоронного дома был сладковатый, цветочный, и от этого запаха тошнило. Свечи потрескивали, шуршали ткани чёрных платьев, кто-то тонко всхлипывал, и вдруг поверх всего этого прорезался голос свекрови, звонкий, уверенный, чужой: «Бог забрал их, потому что знал, какая у них мать».
Слова больно резанули по сердцу. Чьи-то головы в рядах качнулись, одобрения, сочувствия, мне уже было не различить. Муж стоял рядом, идеально выглаженный костюм, кулаки в карманах, и молчал.
Я почувствовала, как маленькая ладошка ищет мою. Дочь, семь лет, чёрное платье из тех, что надевают на школьные концерты, тонкие колготки, слишком взрослый взгляд. Она сжала мне пальцы три раза, наш условный сигнал «Я тебя люблю». Я ответила тем же, хотя пальцы плохо слушались.
— Иногда Господь проявляет милость странными путями, — продолжала свекровь, шагнув к микрофону без спроса. — Эти ангелы избавлены от страданий. И может быть, их дом был не лучшим местом для их душ.
Она делала паузы, чтобы люди успевали кивать. Я хотела сказать, что она травила меня с того дня, как я вошла в их дом. Хотела перечислить каждую придирку к бутылочкам, каждой пелёнке, каждому «ты не умеешь», сказанному с улыбкой. Но слова словно завалило обломками изнутри. Горло было пустыней.
Родители, мои, сидели в третьем ряду, приехали ночью, ещё не успели осознать, куда попали. Мама прижимала к губам платок. Папа смотрел на свекровь жёстко, как человек, привыкший к прямым разговорам, но сейчас тоже молчал, похороны всё же.
— Я приходила помогать по вторникам и четвергам, — в голосе свекрови звенел металл, отполированный до блеска. — Настраивала правильный режим, учила, но гордыня мешает некоторым матерям признать свои слабости.
Слова «гордыня» и «слабости» она произнесла нарочито мягко, почти ласково. Ложь, завёрнутая в красивую упаковку. В толпе прошептали: «Дом всегда был в беспорядке». «Ей тяжело с тремя детьми». «Наверное, депрессия».
Шёпот рос, как плесень по влажной стене. Муж вздохнул, тот самый выученный вдох: «Я не на её стороне, но и спорить не буду». Я почувствовала, как внутри поднимается жар. Страх всегда идёт первым, за ним приходит злость, и злость согревает.
Дочь отпустила мою руку. Я успела увидеть, как она поправляет подол, расправляет плечи и идёт вперёд, не к выходу, не к туалету, а прямо к микрофону. Её лакированные туфельки отчётливо стучали по полу, и этот стук перекрыл шёпот.
— Я хотела бы рассказать, что бабушка делала, что она добавляла что-то в бутылочки для малышей.
Кто-то ахнул. Свекровь дёрнулась, как будто по ней прошёл ток. Муж выпрямился рывком. Я ощутила, как меня качнуло, и машинально сделала шаг вперёд, не думая, просто туда, где сейчас стояла моя девочка, один на один с залом.
— Солнышко, — муж сделал голос мягким, — что ты имеешь в виду?
— В прошлый четверг, — сказала она отчётливо, — я хотела взять сок. Бабушка стояла на кухне. Твоя чёрная сумка была открыта. Она давила таблетки и насыпала порошок в бутылочки.
— Ложь! — сорвалось у свекрови. — Наглая ложь!
Муж поднял ладонь, преградив ей путь. Дочь не вздрогнула. Она достала из маленькой сумочки старый телефон, мой, когда-то подаренный для игр. Экран вспыхнул. Я увидела, как она листает, вглядывается, выбирает.
— Я сфотографировала, — сказала она. — Вот.
Она подняла телефон, и даже с расстояния я узнала нашу кухню, бутылочки на полотенце, белая мраморная столешница, свекровь в своём чёрном костюме наклонилась над столом. На одном снимке — её рука с баночкой, ярлык с мелкими буквами. На другом — столовая ложка, в которую сыпет порошок. На третьем — встряхивает прозрачный пластик, в котором белеет молочная пенка.
Шёпот переродился в гул. Муж сделал шаг, другой — губы шевелились, то ли «не может быть», то ли «дай сюда». У меня поплыло в глазах. Папа взял меня за локоть, чтобы я не упала.
— Они после этого спали и не просыпались, — сказала дочь так же спокойно, как пересказывает стих. — Бабушка сказала, что это правильный сон. Что тихие дети — это здоровые дети. И ещё сказала, что мама должна научиться так делать.
Свекровь нашла голос и бросила его в зал.
— Это были успокоительные. Совсем немного. Нельзя же бросаться к детям при каждом писке. Я помогала. Я хотела как лучше.
Отец уже доставал телефон. Мама тоже, её голос в стрессах становится неожиданно ровным.
— Полиция?
— Да.
Свекровь попыталась двинуться к дочери, но муж преградил ей путь. Его лицо исказилось так, словно в один миг рухнула вся привычная картина мира. Он видел фото, слышал слова дочери и понимал, что ни в одну из сторон не может сделать шаг без последствий.
— Это всё неправда, — выкрикнула свекровь, но голос её дрогнул, стал выше обычного. — Дети были слабыми с рождения, я… я лишь хотела, чтобы они меньше мучились!
Зал похоронного дома гудел, словно улей. Люди переглядывались, одни отворачивались, другие шептались друг другу в ухо. Соседка, которая всегда безоговорочно верила в мудрость свекрови, теперь смотрела на неё с испугом и отвращением.
Полицейские прибыли быстрее, чем ожидалось. Сотрудники в форме вошли в зал, и шум стих. Отец, крепко держа телефон, объяснил ситуацию: показания ребёнка, фотографии, подозрительные обстоятельства смерти малышей. Старший лейтенант внимательно посмотрел на дочь, потом на меня.
— Нам придётся забрать телефон как улику, — сказал он мягко. — Девочка останется с мамой.
Муж подошёл ближе, голос его был низким и напряжённым:
— Подождите. Вы хотите сказать, что моя мать… виновата?
— Мы пока ничего не утверждаем, — ответил полицейский. — Но для проверки фактов нам нужно провести экспертизу.
Свекровь закричала, сорвавшись на визг:
— Это заговор! Она всегда меня ненавидела, а теперь решила избавиться чужими руками!
— Хватит! — неожиданно резко выкрикнул мой муж. Его голос прорезал зал так же, как голос дочери минутами ранее. — Хватит, мама. Я видел фотографии. Объясни, что ты делала?
Она замерла, открыла рот, но слов не нашла. Тело её подёрнулось, и вдруг она села прямо на ближайший стул, обхватив голову руками.
Полиция оформила протокол прямо в зале. Люди расходились молча, кто-то отворачивался, кто-то бросал на нас взгляды, полные жалости или страха. Белые маленькие гробы оставались в центре, и вся сцена вокруг них выглядела жуткой, словно спектакль с перепутавшимися ролями.
Дочь прижалась ко мне, я обняла её так крепко, что побелели пальцы.
Ночь мы провели в отделении. Следователь подробно расспрашивал дочь: когда видела, что именно заметила, как догадалась сфотографировать. Она отвечала спокойно, словно внутри у неё открылась дверь, за которой больше не пряталась правда.
Муж сидел рядом, всё время молчал, глаза покраснели, руки дрожали. Лишь однажды он тихо сказал:
— Я не верил. Я думал, мама… всегда знала лучше. А теперь я не знаю, во что верить.
На следующий день результаты предварительной экспертизы подтвердили: на бутылочках, изъятых из нашего дома, нашли следы сильнодействующих препаратов. Дозы могли привести к остановке дыхания у младенцев.
Свекровь задержали. Её адвокат уверял, что она действовала «из лучших побуждений», но все понимали: это не оправдание. Следствие вёл отдельный отдел, и дело обещало стать громким.
Мы с дочерью вернулись в пустой дом. Тишина стояла такая, что казалось, стены дышат. Я сидела в комнате малышей, где ещё пахло детским кремом и тёплым молоком. Дочь принесла свои рисунки и молча разложила их рядом с кроватками — будто хотела вернуть в дом хоть что-то светлое.
Муж пришёл вечером. Сел напротив, держал голову в ладонях. Мы долго молчали, потом он сказал:
— Я буду давать показания против неё. Я должен.
Это было его признание и его первый шаг ко мне за все месяцы нашего брака.
Прошло несколько недель. Следствие продолжалось, экспертизы подтверждали одно за другим: бабушка умышленно подсыпала лекарства, систематически. У неё нашли запас тех самых таблеток, упаковки с подделанными этикетками, дневник с записями «дети сегодня тихие».
Дочь ходила к психологу. Каждый раз после приёма она выглядела взрослее, но и легче, словно скидывала груз. Она больше не боялась спать одна и не вздрагивала при упоминании слова «бабушка».
На суде свекровь сидела в сером костюме, старше на десяток лет, с побледневшими губами. Она всё ещё пыталась оправдаться — мол, хотела покоя для внуков, мол, не собиралась убивать. Но фотографии, экспертизы и слова семилетней девочки оказались сильнее любой речи адвоката.
Приговор был строгий. Когда его огласили, я впервые за долгое время вдохнула полной грудью.
После суда мы с мужем и дочерью вышли на улицу. Снег только начал идти, редкие хлопья ложились на пальто. Муж наклонился к дочери и сказал:
— Ты спасла маму. И себя. Ты спасла правду.
Она улыбнулась — устало, но по-настоящему. Я взяла её за руку, и мы пошли вместе, оставляя за собой три чётких следа на свежем снегу.
Жизнь ещё не вернулась в норму, и, наверное, никогда не вернётся. Но в ту минуту я знала: мы будем жить. А голоса, что шептали за моей спиной, замолкли. Теперь их место заняла тишина, в которой я могла наконец услышать собственное дыхание.
войдите, используя
или форму авторизации