На похоронах моих близнецов моя 7-летняя дочь спросила: "Можно я расскажу, что бабушка делала с ними?"
Я стояла между двумя крошечными белыми гробами и не чувствовала ног. Воздух в зале похоронного дома был сладковатый, цветочный, и от этого запаха тошнило. Свечи потрескивали, шуршали ткани чёрных платьев, кто-то тонко всхлипывал, и вдруг поверх всего этого прорезался голос свекрови, Людмилы Степановны, звонкий, уверенный, чужой: «Бог забрал их, потому что знал, какая у них мать».
Слова больно резанули по сердцу. Чьи-то головы в рядах качнулись, одобрения, сочувствия, мне уже было не различить. Муж, Алексей, стоял рядом, идеально выглаженный костюм, кулаки в карманах, и молчал.
Я почувствовала, как маленькая ладошка ищет мою. Дочь, Настя, семь лет, чёрное платье из тех, что надевают на школьные концерты, тонкие колготки, слишком взрослый взгляд. Она сжала мне пальцы три раза, наш условный сигнал «Я тебя люблю». Я ответила тем же, хотя пальцы плохо слушались.
— Иногда Господь проявляет милость странными путями, — продолжала Людмила Степановна, шагнув к микрофону без спроса. — Эти ангелы избавлены от страданий. И может быть, их дом был не лучшим местом для их душ.
Она делала паузы, чтобы люди успевали кивать. Я хотела сказать, что она травила меня с того дня, как я вошла в их дом. Хотела перечислить каждую придирку к бутылочкам, каждой пелёнке, каждому «ты не умеешь», сказанному с улыбкой. Но слова словно завалило обломками изнутри. Горло было пустыней.
Родители, мои, сидели в третьем ряду, приехали ночью, ещё не успели осознать, куда попали. Мама прижимала к губам платок. Папа смотрел на свекровь жёстко, как человек, привыкший к прямым разговорам, но сейчас тоже молчал, похороны всё же.
— Я приходила помогать по вторникам и четвергам, — в голосе Людмилы Степановны звенел металл, отполированный до блеска. — Настраивала правильный режим, учила, но гордыня мешает некоторым матерям признать свои слабости.
Слова «гордыня» и «слабости» она произнесла нарочито мягко, почти ласково. Ложь, завёрнутая в красивую упаковку. В толпе прошептали: «Дом всегда был в беспорядке». «Ей тяжело с тремя детьми». «Наверное, депрессия».
Шёпот рос, как плесень по влажной стене. Алексей вздохнул, тот самый выученный вдох: «Я не на её стороне, но и спорить не буду». Я почувствовала, как внутри поднимается жар. Страх всегда идёт первым, за ним приходит злость, и злость согревает.
Настя отпустила мою руку. Я успела увидеть, как она поправляет подол, расправляет плечи и идёт вперёд, не к выходу, не к туалету, а прямо к микрофону. Её лакированные туфельки отчётливо стучали по полу, и этот стук перекрыл шёпот.
— Я хотела бы рассказать, что бабушка делала, что она добавляла что-то в бутылочки для малышей.
Кто-то ахнул. Людмила Степановна дёрнулась, как будто по ней прошёл ток. Алексей выпрямился рывком. Я ощутила, как меня качнуло, и машинально сделала шаг вперёд, не думая, просто туда, где сейчас стояла моя девочка, один на один с залом.
— Солнышко, — Алексей сделал голос мягким, — что ты имеешь в виду?
— В прошлый четверг, — сказала Настя отчётливо, — я хотела взять сок. Бабушка стояла на кухне. Твоя чёрная сумка была открыта. Она давила таблетки и насыпала порошок в бутылочки.
— Ложь! — сорвалось у Людмилы Степановны. — Наглая ложь!
Алексей поднял ладонь, преградив ей путь. Настя не вздрогнула. Она достала из маленькой сумочки старый телефон, мой, когда-то подаренный для игр. Экран вспыхнул. Я увидела, как она листает, вглядывается, выбирает.
— Я сфотографировала, — сказала она. — Вот.
Она подняла телефон, и даже с расстояния я узнала нашу кухню, бутылочки на полотенце, белая мраморная столешница, Людмила Степановна в своём чёрном костюме наклонилась над столом. На одном снимке — её рука с баночкой, ярлык с мелкими буквами. На другом — столовая ложка, в которую сыпет порошок. На третьем — встряхивает прозрачный пластик, в котором белеет молочная пенка.
Шёпот переродился в гул. Алексей сделал шаг, другой — губы шевелились, то ли «не может быть», то ли «дай сюда». У меня поплыло в глазах. Папа взял меня за локоть, чтобы я не упала.
— Они после этого спали и не просыпались, — сказала Настя так же спокойно, как пересказывает стих. — Бабушка сказала, что это правильный сон. Что тихие дети — это здоровые дети. И ещё сказала, что мама должна научиться так делать.
Людмила Степановна нашла голос и бросила его в зал.
— Это были успокоительные. Совсем немного. Нельзя же бросаться к детям при каждом писке. Я помогала. Я хотела как лучше.
Отец уже доставал телефон. Мама тоже, её голос в стрессах становится неожиданно ровным.
— Полиция?
— Да.
2 часть -
войдите, используя
или форму авторизации