ПреЛЮДИи чувств

Прелюдии Чувств
4 сентября в 08:13

Позвонила Света ближе к девяти вечера — аккуратный женский голос, который делает вид, что всё под контролем, но в конце каждой фразы дрожит скобочка.
— Пётр, вы сейчас скажете, что я городская дурочка… но у меня Мухтар воет на сарай. Не заходит. Третий день. Сидит у порога, шерсть дыбом. Я туда светила, а там темно, и… звук какой-то. Шшш… как будто кто-то там есть. Может, крысы? Или… ну вы поняли.

Я в этих делах всё понял ещё лет десять назад. В деревне у темноты всегда есть фамилия: «нечистое», «леший на соломе», «дедовы духи». У меня — всё проще: грызуны, птицы, леска, ржавые гвозди. И собака, которая своим носом распознаёт беду раньше, чем мы признаем страх вслух.

— Адрес, — сказал я. — Еду.

Дача у Светы стояла на краю посёлка: справа сосновая полоска, слева — участки, где каждый строил как умел и как спорил со свояками. За калиткой — клубника, ведро под капельник, стол с клеёнкой «лимоны». Сумерки были именно такие, какими их помнишь из детства: тёплые, пахнущие мокрой доской и свежескошенной травой. И ещё — тревогой, которую слышит только собака.
Мухтар сидел у сарая — крупный кобель, смесь овчарки с кем-то степенным. Уши прижаты, нос работает, хвост — не рулит, а метёт землю. Он не боялся. Он сторожил.

— Вот, — зашептала Света, как в храме. — Он раньше туда нос сувал. А теперь — ни лапы. Садится тут и… — она провела рукой над его спиной: шерсть стояла в иголки. — Я уже… ну… — она попятилась, поискала глазами мой взгляд, — крестилась.

— Креститься не запрещено, — сказал я. — Но давайте сначала включим фонарь.
Я всегда езжу на вызовы с сумкой, в которой есть всё: толстые перчатки, полотенце, кусачки, бинт, изолента, пауэрбанк, конфеты для людей и сушёное мясо для тех, кто умнее людей. Фонарь дал белый конус света: старые лопаты, грабли, мешки с удобрениями, пустые ящики. И тень — углом под потолком, где доски наслаиваются так, что и кошка не пролезет. Но звук — шшш — пришёл именно оттуда.
— Крысы? — Света прилипла ко мне плечом. — Или змеи? Мне баба Дуся сказала, что у нас тут норы.

— Сначала — нос, — ответил я. Собаки всё расскажут, если не мешать. Я присел. Мухтар подвинулся, положил мне голову на колено и тихо скрипнул зубами, как делают псы, когда одновременно волнуются и держат себя в лапах. Потом поднял морду, вдохнул — и снова взял след взглядом туда, под потолок. Не в пол, не к мешкам — вверх. Значит, не крыса.

Я поднял фонарь и увидел две маленькие блестящие кнопки глаз. Вторая секунда — белёсое пятно в форме сердечка. Третья — едва заметный, почти невесомый силуэт крыльев, как вырезанный из ночи. Сова. Сипуха, если быть точным: у них на лице эта «маска» — словно кто-то нарисовал аккуратное сердце тонкой кистью.

— Господи, — выдохнула Света. — Так это… она? Почему Мухтар её боится?

— Он не боится, — сказал я. — Он слышит чужую беду и не понимает, что с ней делать.

Сова попыталась взмахнуть — и я увидел, чем она «шуршит»: тончайшая леска. Кто-то когда-то, может, неделю назад, затащил в сарай моток. Птица просунулась, дёрнула — и петля легла на крыло и лапу. Чем больше махала — тем крепче затягивалось. Мозгу собаке не объяснишь, что это «просто леска». Ему слышно другое: беззащитное «помогите».
— Света, — сказал я, — держите Мухтара у двери. Тихо. Если он рванёт внутрь, испугает до смерти. Нам надо меньше театра. И побольше воздуха.

— Я… я лягу поперёк, — решилась она, и правда легла у порога, держа за ошейник и шепча в ухо то, что люди всегда шепчут своим: «мой мальчик, мой хороший, стой, потерпи».

Я залез в сарай, поднялся на перевёрнутый ящик, набросил полотенце на совиную голову и верхнюю часть корпуса. Птицы спокойнее в темноте — это правило. Пальцами в перчатках нащупал узлы. Леска, знаете ли, придумана, чтобы не рваться, а я — чтобы не сдаваться. Кусачки работали как стоматология в полночь: тихо, терпеливо, по миллиметру. В какой-то момент сова ударила по воздуху свободным крылом — я опёрся потолком о шляпку гвоздя, тихо ругнулся и отступил на сантиметр. Дальше — легче: снял верёвочную петлю с лапы, расправил перья, проверил каждый сустав.
— Кость цела, — сказал я в пустоту, и только потом понял, что произнёс это достаточно громко для Светы. — Есть перетяжка, есть ссадины. Нужны обработка и пару дней тишины.

— Куда? — Света смотрела так, будто я собирался увезти из её дома кого-то из семьи.

— В центр дикой птицы, — ответил я. — Тут недалеко, за рекой. Они знают, что с ней делать. Я — довезти и подписать бумажку «не герой».
Мы сложили сову в картонную коробку с дырочками. Мухтар в этот момент встал. Подошёл к порогу сарая, толкнул его лапой — и зашёл. Нюхал аккуратно, без рыка, будто проверял: «всё сняли, ничего не забыли». Потом повернулся ко мне и потерся плечом: «я не зря лаял».

Дорога до центра прошла под саундтрек деревни: лягушки, одна поздняя мотоциклетная «пчела», два окна, где смотрели кино с громким смехом. Сова в коробке дышала часто, но ровно. Я ехал и вспоминал, с какой готовностью у нас всё мистическое заполняет все щели, где у людей нет объяснения. Про сов: они летают бесшумно — у них особое оперение, и это для некоторых — «знак», что «некоторые молчат, потому что нечистые». На деле — просто физика. Мухтар не воет на мистику. Он воет на боль.
В центре меня встретила девушка в худи с надутым карманом (отдельный кот, судя по взгляду изнутри). Паспорт птицы — условный: «сипуха, самка, молодая, крыло и лапа, перетяжка». Они забрали, пообещали позвонить «как взлетит», вручили мне смешной талон «куратор дворовый».

Домой, раз уж я оказался на колесах, заехал уже почти в полночь. На кухне стоял запах варёных яиц — кот мой обожает аристократично выпрашивать половинку желтка за «работу приёмной комиссии». Я отрезал себе кусок хлеба, коту — уважение в виде крошки, и заснул с телефоном в руках. Первое, что увидел утром — смс от Светы: «Мы не спали, но уже не страшно. Муха (так она Мухтара зовёт) спит у двери сарая, как сторож. Спасибо, что вы — вы».

Через четыре дня мы с орнитологами вернулись к Свете. День был уже из тех, что пахнут теплом «впрок». Они привезли коробку, открыли — и белое сердечко выглянуло аккуратно, как девочка из-за шторы. Птица села на край, огляделась, молча расправила крылья — и улетела в сосны. Ни «кар», ни «чего-то ещё». Тишина — это тоже звук, если к нему прислушаться.

Мухтар сел и не завыл. Просто смотрел туда, где ночи видят лучше нас. Света, как водится, перекрестилась и сказала уже не мне, а самой себе:

— А я на сарай обижалась. Прости, что думала… не так.

— У вас всё так, — сказал я. — Просто мы все в темноте придумываем истории. А собаки в темноте слышат факты.
Мы сели на лавку у калитки. Света принесла чай в толстых стаканах: один в подстаканнике с корабликом (наверное, от отца), второй — в кружке «Лучшей учительнице» (она правда учительница). Мухтар опустил морду мне на ботинок, как будто хотел, чтобы я никуда уже не ехал. И мы говорили — не о птицах и леске, а про совсем человеческое.

— Я когда сюда переехала, — Света улыбнулась, но не весело, — мне казалось, что тут всё люди. Сдуру думала, что если лужайка и грядки — значит, тихо и просто. А тут… сосед Пашка ругается с тётей Ниной, кто кому воду перекрыл, дядя Гена вечером поёт хором с телевидением, а в сарае — шуршит. Думаешь: ну, началось…
— Началось, — согласился я. — Жизнь. В ней и совы, и Пашка, и вода, и пес, который знает, где правда.
— Вы, наверное, в детстве тоже боялись сараев? — спросила она. — У нас в деревне дедушка хранил там сапоги и «страх».

— Я там хранил смекалку, — сказал я. — И фонарик. И кошку. Она считала, что все сараи — её.

Мы смеялись, потому что страх — такая вещь, которая любит сдуваться от смеха. Но я в то же время смотрел на Мухтара и думал про работу, которой никто не видит: собаки часто спасают тех, кого мы даже не заметили. Они не различают «родное — чужое». Они различают «своё — нуждающееся». Мухтар три дня сидел у двери, потому что там кто-то звал по-собачьи: тихо, терпеливо, без истерики. И дождался.

История могла бы закончиться тут. Но деревня не любит коротких финалов. На следующей неделе мне снова позвонила Света — уже смеясь.

— Пётр, вы когда говорили, что «после мистики остаются гвозди», вы не пошутили. У меня Мухтар теперь не пускает меня в сарай без перчаток. Сядет у порога и смотрит строго. Пока не надену — не пропускает. Приучил. А ещё… — она помялась, — у нас теперь дружба с тётей Ниной через забор: она говорит, что её кот Платон по ночам куда-то пропадает, наверное, к сове на свидания. Вы бы…
— Приехал и поговорил, — сказал я. — Но лучше днём.

Днём у тёти Нины мы нашли не свидания. Мы нашли в углу её сарайчика сомкнутый, как кулак, ком лозы с вросшей в него леской. Видимо, мальчишки из соседних домов делали «удочки» и таскали в хозяйства то, что не жалко. Платона эта конструкция не задела — он мудрый, старый — но я обрезал всё, смотал, выкинул. И подумал, сколько раз в нашей жизни «леска» — это не только про рыбалку. Это про всё, где ты дернулся — и попал в петлю. И как важно, чтобы рядом оказался кто-то с кусачками, перчатками и терпением. Хоть ветврач, хоть сосед, хоть ваша собака.
Я мог бы в этой истории ещё долго рассуждать про сипух, их молчаливый полёт и их «невидимость», которую люди столетиями называли магией. Мог бы — но мне важнее другое. У Светы в телефоне теперь два номера, к которым она зовёт вслух, не шепча: «Пётр» и «волонтёры птиц». У Мухтара — новое дело: проверять сарай и запасы, и делать строгие глаза, если хозяйка идёт туда без перчаток. У совы — небо и сосны. У меня — ещё одна записанная в памяти строка: «когда собака «боится» — иногда она берегёт».

Вечером, когда я уезжал, Света стояла у калитки и держала в руках ту самую кружку «Лучшей учительнице».
— Вы знаете, — сказала она, — я поняла, зачем мне эта дача. Не для помидоров и не для сториз. А для того, чтобы научиться не бояться. И слушать тех, у кого нет слов.

— Это лучшая причина, — ответил я. — И лучший учитель — у ваших ног.
Мухтар кивнул, как умеют кивать только собаки: всем телом. Провёл меня до машины, сел рядом — как командир поста на последнем обходе, вдохнул в решётку радиатора запах дороги и вернулся к калитке. Я ехал обратно через тёплую темноту, и мне впервые за этот сезон было по-детски спокойно. Потому что иногда таинственное заканчивается не эффектным разоблачением, а тихим вдохом: мы успели. Мы — это человек, собака и птица, которую выпустили в темнеющее небо. И всё.

P. S. Через месяц Света прислала вечернее видео: в кадре — сарай, на крыше — тень, похожая на сидящую кошку с крыльями. Сипуха. Слышно, как Мухтар внизу тихо вздыхает и перестаёт шуршать хвостом. Подпись одна: «Проверила. Своя. Пусть живёт».

Автор: Пётр Фролов | Ветеринар