ПреЛЮДИи чувств

Прелюдии Чувств
27 февраля в 00:31

«Когда ты меня заберешь» — спрашивала я маму.

Мне было пять, когда я научилась звонить маме.
Для этого я опасливо кралась в прихожую, к телефону, и набирала цифры, указанные в бабушкиной записной книжке, напротив маминого имени: «Нина, Москва, домашний».
Мой указательный пальчик нырял в нужные кружочки цифр, и накручивал телефонный диск.
— Алло!!! Алло! — разрывал нытье гудков мамин встревоженный голос.
Там, в Москве, она слышала короткие трели междугороднего звонка и понимала: что-то случилось.
Бабушка и дедушка, растившие меня в приморском городе, никогда не звонили просто так. Никогда.
Так договорились изначально, потому что любой звонок — это деньги, лишних денег ни у кого нет, поэтому, если никто не звонит, значит, все в порядке.
Мама хватала трубку в панике:
— Алло!
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Все в порядке? — спрашивала мама.
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Где бабушка? Дедушка? — спрашивала мама.
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Разве тебе плохо с бабушкой и дедушкой? — спрашивала мама.
Я всегда недоумевала: почему взрослые отвечают не на тот вопрос, который им задают, и чаще всего отвечают вопросами. Ведь на мой вопрос «когда?» ответ должен быть совсем другим. Например, «скоро», или «завтра», или «через неделю». Мама так никогда не отвечала. Никогда.
Меня постоянно наказывали за эти звонки. Ставили в угол.
«Ишь ты, миллионерша, — злилась бабушка на меня и добавляла, обращаясь к дедушке. — Ну сделай что-нибудь!»
Дедушка делал что-нибудь, но это было бесполезно. Он прятал от меня записную книжку, но номер я знала наизусть, он выключал телефонный шнур из розетки, но я быстро нашла, как включить его обратно, он поставил телефон на высокую полку для шапок, но я научилась залезать туда, выстроив лестницу из банкетки и табуретки, он однажды просто спрятал от меня телефон. А я пошла и позвонила маме от соседки тети Нади.
— Когда ты меня заберешь? — спросила я у мамы.
А мама вдруг заплакала и сказала:
— Сил моих больше нет… Заберу на неделе… В сад пойдешь здесь…
Вечером был скандал. Бабушка пила валокордин, дедушка смотрел новости на пределе громкости, я стояла в углу.
— Довела мать! Довела! — кричала бабушка в мою сторону, перекрикивая голос диктора из телевизора. — Будешь ходить теперь в детский сад, как сирота!!! Вот посмотришь!
Все мои друзья во дворе ходили в детский сад, и никто из них не был сиротой. Я не понимала, почему меня всегда пугали детским садом и призывали радоваться, что я живу с бабушкой и дедушкой и в сад не хожу.
В саду много детей и игрушек, никто оттуда не возвращается несчастным.
Через неделю за мной из Москвы прилетела мама. Она выглядела растерянной. Сказала непонятное мне слово — «дожала». Я не поняла, хорошее это слово или плохое, я была в дымке счастья.
Я улетала к маме и папе. Туда, в Москву. Я буду ходить там в детский сад, а вечером мама будет меня забирать и кормить сосиской и зеленым горошком. Я такое видела в кино. А потом мама будет укрывать меня одеялком и рассказывать на ночь сказку.
Мне не нужны ни сосиски, ни сказки, ни горошек, ни одеялки — мне нужна мама и больше никто.
В ночь перед отлетом у бабушки случилась истерика. Я слышала, как она била на кухне посуду, кричала «ЗАЧЕЕЕЕМ?» и «КАК МЫ БЕЗ НЕЕ? КААААК? Я ЖЕ ЕЕ ВЫНЯНЧИЛААА!!! С РОЖДЕНИЯ!!!», а дедушка и мама ловили бабушкины руки и успокаивали.
— Успокойся! Успокойся! Никто не умер!!! — кричал дедушка. И это его «успокойся!» было худшим успокоительным в мире.
— Мы попробуем, мы просто попробуем, может, ей не понравится в саду, — бормотала мама.
Я смотрела в потолок и думала о том, что если мне не понравится в саду, об этом никто не узнает. Я хочу жить с мамой. Хочу и буду.
Мы с мамой улетели в Москву в августе 1987 года.
В сентябре я пошла в московский детский сад около дома. Мне было почти шесть (в ноябре день рождения), я пошла в подготовительную группу.
Моя первая воспитательница отличалась строгостью, которая превращалась в грубость в отсутствие родителей. В группе было 26 детей, я пришла 27-й, чем вызвала возмущение воспитателя. Мол, и так перебор, а тут пихают и пихают.
Мы, дети, все ее боялись. Утром многие плакали, висли на родителях. Родители силой отдирали от себя детские ладошки.
Я никогда не плакала, даже когда очень хотелось. Я понимала, что на кону — жизнь с мамой и ее поцелуй перед сном.
Каждый вечер мама звонила бабушке и заставляла меня поговорить с ней. По факту я слушала, как бабушка плачет в трубку. Из-за меня. Я слушала, как бабушка всхлипывает в трубку и смотрела на маму в поисках сочувствия. Но мама качала головой, всем своим видом показывая, что эту кашу заварила я.
Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что надо ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я — не ценю.
В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.
— Какое это животное? — спрашивала воспитательница, показывая группе картинку лося.
— Олень?
— Коза?
— Носорог?
Дети не знали, а я знала.
— Лось! — отвечала я.
Воспитательница кивала, но поджимала губы. Словно была не рада. Она не могла мне простить, что я — двадцать седьмая.
На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка очень вкусно готовила всегда и знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.
Я аккуратно выпивала бульон, сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке.
Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху распластался лук.
— Открывай рот, — говорила она.
Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.
— Открывай!
— Я наелась.
— ОТКРЫВАЙ!!! Я КОМУ СКАЗАЛА?!
Я покорно открывала рот, и мне туда заливали ненавистную луковую жижу, и задраивали рот слюнявчиком.
— Жуй. Жуй. ЖУЙ, Я СКАЗАЛА!!!
Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала. Потом меня отчаянно рвало в группе…
Воспитательница звонила маме.
— Не надо, не надо маме, — умоляла я. — Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…
— Надо!
Мама приходила дерганная, забирала меня порывисто, нервно.
— Ты не выглядишь больной, — говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я — не больна.
Мне хотелось рассказать про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.
— Хватит реветь, — злилась мама.
Я с собой в сад брала любимую игрушку — деревянного клоуна. Мне его подарил папа. В группу со своими игрушками было нельзя, приходилось оставлять клоуна в шкафчике. Однажды я взяла его с собой на прогулку.
— Нельзя брать с собой игрушки на улицу! — грозно сказала воспитательница.
— Я не знала, я думала, в группу нельзя, — пролепетала я и попыталась запихнуть клоуна в карман курточки. Но промахнулась. Клоун упал в лужу. Я его подняла, снова попыталась спрятать в карман, а он снова выпал.
Воспитательница подняла моего клоуна и… снова бросила в лужу.
Я наклонилась, подняла, она выхватила его и снова бросила. Я снова подняла. Она снова выхватила и снова бросила.
Я не поняла этой игры. Мне хотелось плакать. Вокруг стояли дети из нашей группы. Хулиган Петька смеялся. А тихоня Антон плакал. Все дети разные.
Мой клоун лежал в луже. Я не понимала, зачем поднимать его, если его снова бросят.
— Руки-крюки, — сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку.
— Руки-крюки, — сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку только маме.
— Я не знала, что нельзя, — крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. — Я больше так не буду.
Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:
— Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слушаться воспитателя?
Я не знала, как ответить. Ответ получался какой-то очень длинный, я не могла его сформулировать.
— Я больше так не буду, — сказала я, привычно растворяясь в чувстве вины.
— Меня уволят с работы. Мне постоянно жалуются на тебя, звонят из сада. Мне приходится отпрашиваться. Меня уволят, Оля, и нам нечего будет есть.
Я молчу. Я совсем не знаю, что говорить.
Мне казалось, что жить с мамой — это счастье, но пока это совсем не выглядело счастьем. Даже наоборот.
Никаких сказок, горошков, одеялок. Только рвота, злость и клоуны в лужах…
Во время тихого часа в саду полагалось спать или лежать с закрытыми глазами. Я послушно лежала, не спала.
Рядом со мной на своей кровати лежал хулиган и задира Петька, который все время подкалывал другого моего соседа — тихоню Антошку.
Антошка спал со специальной пеленкой, у него не получалось контролировать свою физиологию. Это было неизменным поводом для шуток Петьки. Вот и в тот день он довел Антошку до слез, потому что, дождавшись, когда воспитатель выйдет, на всю группу громко прошептал: «Антошка — коричневые трусы! Антошка — какашка». Другие дети смеялись. Антошка лежал рядом и горько плакал. И я плакала от обиды за него.
— Хватит!!! Хватит!!! Хватит!!! — не выдержала я, крикнула в Петьку зло, что есть силы.
Мой голос раздался в полной тишине, отскочил от стен.
— САВЕЛЬЕВА, ВСТАТЬ!
Воспитательница нависла надо мной огромной скалой. Я сползла с кроватки. Она схватила меня за плечо и поволокла на выход. Завела в туалет и поставила в угол.
— Постой и подумай о том, как орать в тихий час на всю группу! А я пойду матери позвоню…
— Не надо, — заплакала я. — Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, я больше так не буду, никогда не буду, не звоните маме…
— Я ушла звонить, — сказала она и вышла из туалета.
Я стояла в углу, босиком на холодном полу, в клетчатой, сшитой мне бабушкой пижамке и горько плакала…
Мама забрала меня пораньше. Ничего не сказала, смотрела с осуждением. Это было самое страшное — молчаливое осуждение. Отчуждение.
В тот день я легла спать пораньше, потому что настроения играть не было никакого. К полуночи выяснилось, что я вся горю. Вызвали врача. Ангина. Маме пришлось взять больничный по уходу за ребенком.
Спустя неделю, когда я немного поправилась, мама позвала меня обедать. Она приготовила вкусные котлеты и пюре. И даже торт купила, кажется, не помню.
Я поела и сказала: «Спасибо!» Как здорово жить с мамой!
И тут вдруг… мама стала метаться по кухне, сжимать волосы кулаками. Потом села напротив меня и сказала: «Ты должна меня понять. Так всем будет лучше. Я взяла билет… Обратно. Тебе не придется ходить в сад. Ты полетишь к любимым бабушке и дедушке. А уже потом, когда в школу… Тут осталось-то…».
Я не смотрела на маму. Смотрела на клоуна. Он был чумазый, с обломанной ногой, но все равно улыбался… Несломленный клоун.
Через два дня я вернулась к бабушке и дедушке. Мама пояснила им, что я совсем несадовский ребенок и саботировала походы в сад. Каждый день устраивала скандалы.
— Надо же, какой характер, — удивился дедушка. — А на первый взгляд тихоня…
— Сама не знает, чего хочет, — ворчала бабушка. — Вот посмотрела, что такое сад, хоть будет ценить теперь…
— Ну ничего, в школу тогда уж заберу, а пока годик пусть… — говорит мама.
У нее ночной обратный рейс.
На дворе — октябрь. Ветреный, нервный, злой. Как же мама долетит в такую погоду в свою Москву? Мне хочется ее проводить, но я проваливаюсь в сон.
Мне снится вареный лук. Я просыпаюсь и меня тошнит.
Бабушка, спотыкаясь спросонья, несет на мой зов тазик, и воды, и компресс…
— А мама улетела? — спрашиваю я, и меня так отчаянно выворачивает, что бабушка напуганно распахивает форточку, хотя обычно боится сквозняков.
А потом, когда меня уже не рвет, а из меня уже идет только вода, бабушка гладит меня по волосам, прижимая к себе, а я плачу какими-то совсем глупыми детскими слезами, которые не могу сформулировать.
— Ну не плачь, ну все, сейчас станет полегче, — говорит бабушка и, кивая на тазик, велит дедушке. — Вынеси…
Они оба дежурят у моей кроватки, гладят, накрывают одеялком, успокаивают. Они меня очень любят.
И я их люблю. И маму люблю.
Я только лук вареный не люблю. И когда обижают.
И я согреваюсь в их руках и говорю им, взволнованным:
— Не бойся, бабушка, я не заболела. Не бойся, дедушка, я больше не буду звонить маме в Москву…
Я больше и не звонила. Ведь ничего не случилось. И даже когда мама забыла забрать меня через год, чтобы я пошла в школу в Москве, я тоже не звонила. Ничего же не случилось. Ничего. Заберешь когда сможешь. Как-нибудь потом.
Мама звонила сама. Узнать, как дела. И я бежала на короткую прерывистую трель междугороднего звонка и хватала трубку.
- Алло! Алло! У меня все отлично, мам!
Я твой маленький несломленный клоун…

Ольга Савельева