ПреЛЮДИи чувств

Прелюдии Чувств
24 февраля 2024

Надя стояла, смотрела сквозь прутья металлической клетки и боялась пошевелиться. Казалось, вздохни она чуть глубже, втяни пропитанный запахом сотни кошачьих душ воздух чуть громче…
И все придется начинать сначала.
— Тише, Колючка, тише. Я не обижу.
Надя сделала один малюсенький шажок к клетке и сразу же замерла.
Два горящих ненавистью глаза, обжигающих не только тело — саму душу — в упор уставились на девушку, что вот уже несколько часов вопреки всем отговоркам кружила вокруг клетки с потрёпанным черным котом.
— Вы уверены? — кажется в сотый раз задала вопрос сотрудница приюта и вновь посмотрела на Надю, будто та была умалишенная. — Понимаете… Он нас ненавидит. Людей, я имею в виду. Уж не знаю, что на его шкуру в этой жизни выпало до того, как он здесь оказался, но то, что хватило ему с лихвой, это точно. Мы даже покормить его нормально не можем, бросается сразу. Сменщице моей так руки разодрал, что швы накладывать пришлось. Теперь вот, — девушка помахала перед Надиным лицом плотными темными перчатками, — только в крагах.
—Уверена, — стараясь не разрывать зрительный контакт тихо ответила Надя. — Мне нужен именно он.
— Ну, как хотите. Но учтите, нормального кота из него никогда не выйдет. Слишком он натерпелся. Утратил доверие. Про таких прямо говорят: безнадежный. В общем, я вас предупредила.
Надя кивнула.
— Я понимаю. Но если не я, то... Сколько он здесь?
— Три года.
— Три года. Тридцать шесть месяцев. Тысяча сто дней. Господи, Колючка, прости нас…

***
Надя резким движением вытерла выступившие слезы. Кое-как, с помощью сотрудницы, сумела пересадить воющего на одной ноте, вырывающегося кота из клетки в переноску, и быстрым шагом пошла к выходу.
Спроси ее кто тогда: для чего ей, решившей вдруг завести кота, он такой понадобился, Надя вряд ли бы ответила.
Она и сама не поняла почему среди множества ухоженных, ластящихся, готовых прыгнуть к ней на руки, стоит только открыть дверцу, она выбрала его.
Дикого, шипящего. Настороженного.

Влюбилась? Так там и любить то откровенно нечего было: уши подранные-кудрявые, шерсть тусклая, клочьями неровными топорщащаяся, морда вся в шрамах да желтые, словно фонари, глаза.
Какая тут любовь…
Жалость? Жалеть Колючку у Нади тоже не получалось. Не нужна она ему была, жалость ее. Не просил он ее, не хотел. А потому на жалости Надя тоже не настаивала.
Забрала и ладно. Мало ли какие причины у нее на то были? Главное, что с того самого дня поселился Колючка в ее квартире.
Будто домовой злой поселился.
Днями Надя его и вовсе не видела. А ночами…
Ночами только и вздрагивала от шума, специально котом устраиваемого, да от светящихся ненавистью, пробирающих до дрожи в темноте глаз.
Не моргая, смотрел на нее Колючка. Зло смотрел. Будто наказать взглядом этим своим пытался. Ударить.

Но Надя не обижалась.
Смотрит — и то хорошо. Пусть смотрит. Пусть привыкает. Пусть знает, что она, Надя, теперь у него есть.
А острые углы рано или поздно сгладятся. Подождать надо. Потерпеть.
И Надя терпела. Одергивала собственные руки, в шерсть кошачью зарыться тянущиеся, и делала вид что ей до Колючки, грозно из-под стола поглядывающего, совершенно никакого дела нет.
Читала вслух книжки, по квартире прохаживаясь, и совершенно не замечала, как между строк вплетала все ласковые кошачьи прозвища, на ум приходящие.
Наполняла кормом миску цветную и нет-нет, да подкладывала сверху горки сухариков лишний вкусный кусочек…

И ничего, что Колючка всех потуг ее в упор не замечал. Ничего, что смотрел угрюмо.
Зато вон на второй месяц шерсть как лосниться стала, куда только клочки неопрятные подевались! И усы отросли как новые, и хвостище из куцего шнурка в такую красоту распушился, что все сороки за окном от зависти передрались.
Одно только неизменным оставалось — жившая в душе Колючки ненависть.
Холодная, кусачая, проглядывающая острым жалом из глубины настороженных кошачьих глаз. Ненависть непобедимая.

Надя что только с этой ненавистью сделать не пыталась: и упрашивала, и уговаривала, и обещала.
И плакала от собственного бессилия, как девчонка сопливая в ванной закрываясь, открывая холодный шумящий кран.
Но то ли сил в Колючкиной ненависти было больше, чем во всей Наде, то ли сотрудница приюта права оказалась, и Колючка действительно был безнадежным, — с мертвой точки дело не двигалось.

И бьющаяся как рыба об лед Надя смирилась.
Сдалась. Бросила не приносящие результата попытки. Не всесильная, не волшебница. А значит…
Проживут и так — соседями. Личное свое пространство друг от друга храня. Оберегая, как берегут границы от захватчиков.
Так и жили.
Существовали вдвоем в одной квартире.

***
Пока однажды в самый обычный зимний день Надя не заболела. Тяжело, натужно, с кашлем, хрипами и температурой, что почти до крайней риски градусника доходила.
Какие уж тут границы? Какие баталии…
Голову бы с подушки поднять, да глаза песком набитые по утрам открыть смочь.
У Нади что с головой, что с глазами — совсем плохо получалось.

Как свила себе в первые дни болезни кокон из одеял, как скукожилась в нём, так и лежала целыми днями напролет, подслеповато щурясь.
Вставала конечно изредка. По нужде, или вот чай с лимоном свежий заварить. Миску Колючкину наполнить опять же.
Только каждое такое вставание для ослабленного организма как подвиг был. А потому случалось крайне редко, когда терпеть уже было невмоготу.
А потом возвращалась. Падала в гнездо свое пуховое, поджимала ноги к груди и проваливалась в мутный, наполненный жаром и ломотой сон.
А на прикроватной тумбочке среди блистеров с таблетками остывал так и не тронутый чай, на поверхности которого уставшим солнцем сиротливо плавали желтые кружочки лимона…

***
Колючка это состояние Надино видел. Чувствовал болезнь, в воздухе комнаты дрожащим маревом разлившуюся, осязал, топорща длинные, дрожащие натянутыми струнами усы.
Но помогать не торопился.
Всё присматривался, ждал чего-то. Думал. Подходил к краю кровати, сверлил спящую Надю глазами-буравчиками, прял ушами подранными.
А потом к миске, всегда кормом наполненной, плелся, ел жадно насыпанную в нее еду. Быстро ел, торопливо, про запас наедаясь.

Страшась, что как тогда — в прошлой жизни, где голодать не по одному дню приходилось, пустой живот опять болезненно сжиматься будет.
Что забудет новая хозяйка о нём, а то и не забудет, а специально голодом морить начнет. Посмотреть захочет, как он пустые миски не по разу вылизывает, посмеяться.
Поотпихивать ногой просящего, мяукающего. Попинать.
А потом поприманивать обессиленного куском вкусным и повырывать из пасти, чуть зубы, от голода капканом сжавшиеся, не выламывая.

Сколько Колючка в таком аду прожил? Год, десять?
Он и жизнью-то это назвать не мог, так — существованием, с каждым новым днем оборваться готовым.
И не сбежать никуда из этого кошмара было, не вырваться. Не спрятаться среди разбросанных по полу пустых бутылок.
Терпеть только насколько сил хватит, огрызаться, остатки мужества на какую-никакую защиту тратя. И получать потом по новой за каждую оставленную на человеческой руке царапину.

Вот после очередной такой царапины Колючка и полетел с балкона, как куль, тряпьем набитый.
Прям в репьи на обломки кирпичей старых свалился.
Хорошо хоть лапы целы остались— сил отползти хватило. А ребрам меньше повезло.
Но это Колючка уже потом понял, спустя время. Когда каждый вдох вдруг болью отдавать стал, а от собственного хриплого дыхания и без того быстро стучащее сердце и вовсе галопом зашлось.

Он потому и выполз на дорогу — от стука этого бешеного.
Сам не понимал на что надеялся, куда добраться хотел. Людей Колючка до одури боялся, кому захочется из огня да в полымя?
Но и умирать — тоже то еще удовольствие, особенно сейчас, на воле, когда мучители его остались где-то там, за давно немытыми стеклами пропахшей насквозь дешевым алкоголем квартиры.
И потому сиплым своим мявом, Колючка из последних сил просил, сам не понимая чего…
Помощи ли? Избавления?
И совсем не сопротивлялся, когда его аккуратно подняли с дороги и, завернув во что-то мягкое, куда-то понесли.

То время Колючка помнил смутно.
Может, тому виной были воткнутые в его лапы иглы, по которым бежали ручейки лекарств, а может, просто память кошачья — вещь избирательная, кто знает?
А вот пришедшую на смену иглам клетку…

Клетка в Колючкину память врезалась намертво.
Врезалась, как черта от выжигательной машинки на податливой мягкой древесине. Ничего в ней не менялось, в этой клетке. Ничего не происходило. Разве что миска с едой была, да лежанка какая-никакая. Да лоток с наполнителем в углу.
А шагов-то — лапы не размять толком. Куда не бросься — везде в прутья железные упрешься. А разве победить их, прутья эти холодные, какому-то коту?
Колючка пробовал.
Всеми силами вырваться пытался. Бросался на железяки проклятые, бился больно, отскакивал. Шипел, кричал разочарованно.
Всё поверить не мог, что из одного кошмара в другой угодил! Что новое испытание судьба подкинула.
Да, не бьют пусть, не мучают и руки совать после Колючкиной злости быстро отучились…
Но разве в этом дело? Разве этого ему хочется? Об этом мечтается?

А недели тем временем дни сменяли. Навстречу им месяца бежали. Первый год прошел, второй. А у него ни надежды, ни проблеска впереди.
Только обида на весь мир, да озлобленность лютая. И ненависть к людям, что во всех его бедах сплошняком виноваты.

***
А потом вдруг перевернулось все.
Встало с ног на голову, завертелось. И клетка пропала и миска с едой всегда полная и… Она.
Ворвалась в его жизнь без спросу. Вытащила из кошмара затянувшегося, домой вот принесла. Не крикнула, не замахнулась ни разу, а ведь он по первости только и делал, что ждал.
То вазу ночью на пол сбросит, то швабру уронит.
А то и просто шипит сидит, глазами буравит…
А ей всё равно будто: соберет осколки, поднимет. Посмотрит ласково, прошепчет чего-то. Да к мискам подойдет проверит: не закончилась ли еда?
Лежанку вон новую принесла. Колючка в ней не то, что вытянуться — колбаской кататься может, до того мягкая и широкая! Ночами, правда, пока не видит никто, потому что…
Да мало ли почему! Нет людям веры! А значит, и нечего!

Только вот она упрямая, не сдается, бестолковая. Всё доказать чего-то ему пытается, всё заботится.
Плачет вон, в туалете закрывшись, думает, наверно, что он, Колючка, не слышит…
А потом вдруг отступается. Неужели сдается?
Но даже так — сдавшись, всё равно миску до краев наполняет и когтеточку новую опять на днях принесла.
А болеет-то вон как сильно! Тяжело болеет. Колючка изменения в человеческом состоянии хорошо чувствует.
В иные дни от неё, свернувшейся в коконе из одеял, таким жаром пышет, что у него шерсть на загривке дыбом встает…
И плюнуть бы Колючке на это всё, отвернуться. Закрыться в своей скорлупке, из ненависти к людям выстроенной, спрятаться, дождаться конца.

Только он зачем-то на кровать запрыгивает и одеяло вот лапами как может в сторону отодвигает.
И на груди человеческой, что ходуном от приступа кашля заходится, сворачивается клубком. Ворчит чего-то, мяукает, вздыхает, уговаривает. Когтями, самыми кончиками поддевает, мнет…
А потом скатывается под бок спящей девушки расслабленно, щурится — ушел жар, погас! Подействовали, значит, лекарства, справились!

***
Надя проснулась от щекотки — порхали по щекам легкие перышки, пушились. Будто кто взял, да и порвал подушку перьевую, высыпал невесомое ее содержимое прямо Наде на лицо.
Глаза открывать не хотелось, хоть и не чувствовалось в них больше ни песка, ни тяжести жаркой. Да и во всем остальном теле ломота прошла, словно и не было ничего.
Хотелось потянуться — до скрипа, до звона мышечного, чтоб распрямить, размять каждую затекшую от долгой болезни частичку тела.
Но что-то останавливало.
Что-то мягкое, теплое, вибрирующее на грани ощущений где-то в районе груди и лица.

Любопытство победило и уже в следующий миг, всё-таки открыв глаза, Надя снова неверяще зажмурилась. Порхающие по щекам легкие перышки, были вовсе даже не перышками, а самыми настоящими, до безобразия длиннющими кошачьими усами!
Вибрирующее тепло на собственной груди — развалившимся и мирно посапывающим Колючкой, а скачущие в голове противоречащие сами себе догадки — реальностью!

Надя хмыкнула. Улыбнулась во весь рот и, выпростав из-под одеяла кажущиеся невероятно легкими и слабыми после болезни руки, пользуясь моментом, с удовольствием зарылась ими в черную лоснящуюся шерсть.
А от возмущенного взгляда распахнувшихся, сверкнувших желтизной кошачьих глаз, только отмахнулась: сам, мол, пришел, сам сдался, получай вот теперь, терпи!!!
За все дни на боках твоих плюшевых отыграюсь! За все месяцы! Каждый ус, каждую шерстинку не по разу поглажу!
Ох и заживем теперь!

Надя чмокнула ошалевшего от таких обещаний Колючку в мокрый нос и, счастливая, откинулась обратно на подушку.
Мурчащий трактором черный кот больше не кололся, не топорщил ежиные иголки в разные стороны.
Не ненавидел.
Ошиблась сотрудница приюта, обманулась — и вовсе он не пропащий, вовсе не безнадежный! Просто у него надежды раньше не было.
А теперь вот есть. Да не абы какая, а самая настоящая, всамделишная, целая-прицелая, Надя!

=Автор Ольга Суслина