ПРИКОСНОВЕНИЕ ДУШИ

Прикосновение Души
3 ноября в 20:38

Валентина Талызина, актриса. Ей было 6 лет, когда началась война.

– Жили в Барановичах в Западной Белоруссии. И войну ощутили буквально на второй день. Слишком близко она подошла. Нам надо было срочно эвакуироваться, потому что семью коммуниста немцы не пощадили бы. Помню, как поляки сидели приклеенными к радиорепродуктору и слушали речь Гитлера. Может быть, они понимали немецкий язык, а может, нет. Мой отец ушел к своей польке день или два назад, а возможно, даже в этот день, и мы с мамой остались одни.

Железнодорожный узел был уже разбомблен, и мама бегала и искала машину или какую-нибудь подводу, чтобы эвакуироваться. Вернулась ни с чем смертельно усталая, в каком-то отчаянии. «Я остаюсь, — повторяла она, обращаясь к полякам. — Что вам будет, то пусть и мне». И тогда они ответили: «Пани, мы вам должны сказать, что вам и нам будет разное. Немедленно уезжайте, бегите, ищите подводу, любой транспорт и скорее бегите. Вас ждет другая участь».

Если бы они нас не предупредили, мы бы, наверное, остались в Барановичах и нашли там свою смерть. Потом узнали, что на главной площади города на следующий день расстреляли всех жен и детей комиссаров. Мы чудом спаслись, нас с мамой успели эвакуировать в Сибирь к ее сестре. А тогда мама опять побежала искать машину. Не знаю, сколько времени она отсутствовала — час, два или три, но потом она нашла полуторку, спешно покидала самые необходимые вещи в чемодан, схватила меня, и мы поехали.

Как-то миновали линию фронта, приехали в Горки, там тоже бомбили, мы выпрыгивали из кузова, падали на землю. Меня как-то прикрыл шофер. Поразительно, но спустя годы, когда я уже стала актрисой, от него пришло письмо, в котором он рассказывал, как все было. Конечно, я ему написала благодарственное письмо и, кажется, послала небольшие деньги.

В Горках мы сели на поезд. Ехали в теплушках. Там было много семей. Мы с мамой спали на полу, а столом служил чемоданчик. Сколько семей было в теплушке, не помню, но там, что называется, плюнуть было некуда. Везде сидели, лежали люди. Женщины, дети, старики. Из Белоруссии до Омска мы ехали целый месяц. И где-то на Урале, на какой-то станции, может, это был Свердловск или какой-то другой большой город, людей сортировали по направлениям.

Спрашивали: «Куда вы хотите?» И мама сказала, что у нее есть в Омской области сестра. «Вот к сестре и поезжайте!» И мы поехали в Сибирь. Не помню, чем мы питались в дороге. Но в памяти почему-то осталось, как мама на каждой станции вместе с другими женщинами бегала за кипятком. Однажды они отстали от поезда. Я сидела на «кровати» и думала, что плакать бесполезно. Плачь не плачь, а слезами маму не вернешь.

Сегодня мне самой странно, что я в 6 лет уже была такой рассудительной девочкой. Потом мама рассказала, что отставшие женщины пошли к коменданту и устроили крик. Их посадили на другой поезд, а наш остановили. Мама вошла в теплушку уже к вечеру и спросила: «А ты плакала, Валя?» «Нет. Я подумала: а чего плакать-то? Разве этим делу поможешь?..» Мама улыбнулась: «Какая ты умная у меня!»

…Мы приехали к тете Кате. Такая тихая, скромная, ласковая женщина. У нее не было своих детей. Мама сразу пошла работать, и, когда ее не было дома, я оставалась с тетей Катей. Она всегда готовила какую-то украинскую еду: борщик, варенички с творогом или с картошкой. Я никогда никому не рассказывала, как мы жили в войну. Мы хлебнули лиха, как все. Но это было время моего детства, а в детстве всегда много красок. Мы с мамой держали корову. По-другому нам в войну было не выжить. Мама получала крошечную зарплату, алиментов от отца мы не видели, и молоко спасало от голода. Нашу первую кормилицу звали Зойкой. Потом появилась Динка, немножко сумасшедшая. А Зойка была другая. Серая, очень симпатичная, с мирным характером. Она хорошо доилась. Мама водила Зойку на водопой.

В Борисовском зерносовхозе, примерно в полутора километрах от нас, находился котлован, где брали воду. Она была на вес золота. Питьевую привозили в бочке и продавали. Стоила она дешево, ведро обходилось, наверное, в копейку, но все равно приходилось платить. Мы наливали эту воду в бочку и очень бережно расходовали. А скотину водили на водопой к котловану хотя бы раз в день. Помню, стоял ноябрь, выпал первый снег, много тогда намело. И мама по этому снегу повела Зойку на водопой. Она выбрала какую-то другую тропинку, чтобы сократить путь, и провалилась вместе с коровой в старый колодец. Сруб был небольшой, и корова провалилась не полностью, а только передними ногами. Мама поняла, что все может кончиться плачевно. Пока их с коровой найдут, она успеет замерзнуть. Она схватилась за коровьи рога и вытащила себя из этого сруба. Почти как Мюнхгаузен. А корова осталась стоять в колодце, сама она не могла оттуда выбраться. Мама побежала в совхоз, попросила каких-то мужиков помочь. Они приехали то ли с лошадью, то ли еще с чем, но эту полумертвую, дрожащую от холода и страха корову вытащили из колодца. Маме сказали, что, если ей не удастся ее отогреть, та заболеет и помрет. Сарай, где стояла Зойка, был холодный. И мама привела ее в нашу комнату греться. Сколько была корова с нами, не помню, но, по-моему, несколько дней мы прожили вместе с нашей кормилицей.

Питались мы скромно. Всплывает еще одно детское воспоминание той поры. Я заболела, была высокая температура. Мама положила меня на кровать, поставила стакан воды и блюдечко с вареньем из черной смородины. Я лежала целый день с температурой и ела деликатес — варенье.А потом пришла победа. Мне было 10 лет. Помню, все были какие-то ошалелые. Жизнь менялась, но никто не знал, какой она будет дальше. Люди ходили по нашим двум улицам и поздравляли друг друга. Конечно, радость. А дальше главный вопрос: как жить без войны? Это точное ощущение. Мы же уже привыкли к войне, как к кресту на плечах, а тут — другая жизнь приходит.