Всё будет хорошо!

Всё Будет Хорошо!
сегодня в 13:20

«Моя жизнь – анекдот, а значит – трагедия» – памяти Надежды Тэффи

Перед революцией Москва и Питер сходили по ней с ума.
В ее рассказах искали легкое веселое чтение, позволяющее отдохнуть и отвлечься от повседневности. А находили мудрость, доброту и милосердие – и оказывалось, это именно то, чего всем по-настоящему не хватало. В очень непростые времена она щедро дарила радость тысячам своих соотечественников, разбросанных по всему миру. 66 лет назад в Париже закончился земной путь Надежды Лохвицкой, больше известной как Тэффи.

Смех вместо слез
Лето 1919 года. Новороссийск. На набережной у парохода «Великий князь Александр Михайлович» суета, прощальные выкрики, спешные наставления и обещания… Минута, другая – и набитый до отказа пароход, вздрогнув, начинает отплывать, оставляя за собой две полосы – белую в воде и черную в небе.
Родные берега уже позади. Впереди, покуда достает взгляд – неизвестная даль, широкий необъятный простор. Каждый из пассажиров этой огромной махины в глубине души надеется, что необходимость разорвать связь с домом, родными, друзьями, перевернуть всю жизнь с ног на голову – если и не страшный сон, то временная мера, и еще немного – все вернется в прежнее русло… Среди отплывающих была и знаменитая Тэффи, за спиной которой оставалась беспрецедентная популярность и всеобщая любовь. Прошлое казалось неправдоподобно блестящим. Будущее было пугающе неизвестным…
Перед революцией обе столицы России – и Москва, и Питер – сходили по Тэффи с ума. Из-за нее стрелялись, ей восхищались, она была желанной гостьей на всех светских вечерах. Вспоминали, что вокруг нее даже сформировался сонм поклонниц, прозванных «рабынями», которые бились между собой за право сидеть или лежать у ног «хозяйки».
Шоколадные конфеты «Тэффи» раскупались мгновенно, духи с таким же названием пользовались невероятным спросом.
Да что и говорить, если сам государь Николай II, обсуждая, чьи произведения он хотел бы видеть в альбоме к 300-летию Дома Романовых, воскликнул: «Тэффи! Только ее. Никого, кроме нее, не надо. Одну Тэффи!»
О причинах такой ошеломительной популярности остается только гадать. Возможно, атмосфера так накалилась, а неопределенность будущего была настолько гнетущей, что «разрядка» людям была просто физически необходима. Смех в таких случаях выручает как нельзя лучше. Возможно – наоборот – беззаботность общества достигла своего апогея, о сложных перипетиях внутренней и внешней политики думать не хотелось, а хотелось жить здесь и сейчас – и по возможности – как можно веселее.
Впрочем, оставим эти рассуждения историкам. Нам важно лишь зафиксировать: хотя время для расцвета сатиры было не самое подходящее (после событий 1905 года началась полоса мрачной реакции, вошедшей в историю под именем «столыпинской»), этот жанр был востребован как никогда раньше. В 1908 году начал выходить в свет журнал «Сатирикон» под руководством Аркадия Аверченко. Издание быстро завоевало популярность у читающей публики.
Как справедливо отметил один из исследователей, «не гоголевский «смех сквозь слезы», а смех вместо слез – такова была позиция сатириконцев». Саша Черный, Аркадий Бухов, Куприн с пародиями, Грин с замечательными рассказами, практически все крупнейшие поэты и даже Бунин иногда – все находили у Аверченко гонорар и гостеприимный кров. Не удивительно, что в состав сотрудников издания вошла и Тэффи.

Одним из ее любимых афоризмов, который стал эпиграфом первого тома «Юмористических рассказов» (1910), была мысль из шестой части «Этики» Б.Спинозы: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе – благо».

Предположительно 1900 год. Надежда Лохвицкая
В ее лаконичных рассказах, написанных просто и ясно, читатели почувствовали главное: настоящую доброту. Трудно объяснить не знакомым с творчеством Тэффи, что именно привлекает в ее коротеньких историях: в них есть и ирония над естественными слабостями человека, и жалость к человеческой природе, и добрая усмешка, и ноты печали и лиризма, и сострадание, и глубинное милосердие.
Значительной вехой в жизни Тэффи была работа еще в одном издательстве – газете «Русское слово», которую возглавлял Влас Дорошевич. На возмущенные замечания, «почему-де Тэффи не пишет злободневные фельетоны», Дорошевич мудро отвечал: «Нельзя на арабском коне воду возить».
«Моя жизнь – анекдот, а значит – трагедия»
Надя Лохвицкая родилась 24 апреля 1872 года в родовитой дворянской семье. Отец – Александр Владимирович – был известным в Петербурге адвокатом, оратором, профессором, автором научных трудов. Мама – Варвара Александровна – «всегда любила поэзию и была хорошо знакома с русской и в особенности европейской литературой». Она была француженкой по происхождению, и, несомненно, именно от нее Надя унаследовала свою игривость и непосредственность.
Детство Надежды и трех ее сестер было безоблачным и счастливым. Родители постарались им дать достойное образование и воспитание. Старшая сестра Тэффи – Мирра Лохвицкая – рано начала писать стихи и очень быстро стала пользоваться популярностью как поэтесса. Ее строками восхищались Константин Бальмонт и Игорь Северянин. Мирра дважды была награждена Пушкинской премией, ее называли «русской Сафо». Две другие сестры – Варвара и Елена – тоже не без успеха пробовали свои силы в литературе. Надя свой творческий путь начала с поэзии. Впервые ее стихотворение было напечатано в 1901 году в журнале «Север»:
Мне снился сон безумный и прекрасный,
Как будто я поверила тебе,
И жизнь звала настойчиво и страстно
Меня к труду, к свободе и к борьбе.
Проснулась я… Сомненье навевая,
Осенний день глядел в мое окно,
И дождь шумел по крыше, напевая,
Что жизнь прошла и что мечтать смешно!
В связи с этим она вспоминала: «Когда я увидела первое свое произведение напечатанным, мне стало стыдно и неприятно. Все надеялась, что никто не прочтет». Но тяга к писательству не пропала. Она сочиняла веселые лукавые песенки, придумывала к ним музыку и пела под гитару:
Мой черный карлик целовал мне ножки,
Он был всегда так ласков и так мил!
Мои браслетки, кольца, брошки
Он убирал и в сундучке хранил.
Но в черный день печали и тревоги
Мой карлик вдруг поднялся и подрос:
Вотще ему я целовала ноги –
И сам ушел, и сундучок унес!
Постепенно Надежда Александровна занялась прозой.
Выбору своего псевдонима – в зависимости от настроения, наверно – она давала два разных объяснения. Одним говорила, что знала некоего глупого человека Стефана, которого слуга почему-то называл Стэффи. Полагая, что глупые люди обычно счастливы, она «ради деликатности» сократила это имя до Тэффи, сделав его своим псевдонимом и впервые подписав им одноактную пьесу «Женский вопрос».
В одном из интервью (после премьеры этой самой пьесы) она отвечала иначе: это имя имеет отношение к одному глупому человеку, и, тут же поправившись, сказала, что это фамилия. Журналист, прервав ее, спросил, не имеется ли в виду песня Р. Киплинга «Taffy was a Walesman / Taffy was a thief» (Тэффи из Уэльса, Тэффи был вором). Тэффи быстро согласилась, что источником псевдонима был Киплинг.
В личной жизни все было сложно и даже печально. Она вышла замуж за поляка Владислава Бучинского и переехала в его имение под Могилевом. Семейная жизнь быстро разладилась. Муж часто упрекал ее в том, что она скорее будет тискать плюшевого медведика, чем приласкает собственных детей. Судя по всему, упреки были небезосновательны: кое-как прожив в браке около десяти лет, она оставила двух дочерей и сына на надежного мужа и, взяв под мышку плюшевого медвежонка, сбежала в Петербург.
Первая ее книга – «Юмористические рассказы» – появилась в 1910 году. Популярность Тэффи с каждым днем только нарастала. До революции сборник переиздавался 10 раз. Появлялись все новые рассказы. Театры охотно ставили ее пьесы.
Предположительно 1916 год. В разгар Первой мировой войны Тэффи много раз выезжала на передовую и работала там сестрой милосердия. На фото она демонстрирует трофеи, привезенные с войны, — в том числе трофейную немецкую винтовку со штыком
Часто Тэффи называют преемницей традиций Чехова. Впрочем, Антон Павлович, как замечал критик Р.Днепров, «все же творил некий «суд сверху», был заинтересован в лучшем, чем то, что видел, т. е. опять-таки требовал. Тэффи не обличает, не зовет, не судит, не требует. Она с людьми, она не отделяет себя от них ни в чем… Печаль – вот основная нота ее голоса, надломленного, умного. Печаль и неосуждение, горький ветер вечности, экклезиастова вещая простота – вот что ближе ей всего…»
На страницах ее рассказов виртуозно выведены самые разнообразные человеческие типажи. Мелкие чиновники, журналисты, путешественники, прачки, мамзельки и самые удивительные чудаки прорисованы крупными мазками, но вместе с тем поразительно точно и узнаваемо.
Тэффи очень не любила, когда ее называли юмористкой.

«Анекдоты смешны, только когда их рассказывают, – говорила она. – Когда же их переживают – это уже трагедия. Моя жизнь – анекдот, а значит – трагедия». От смешного до печального на страницах ее рассказов – да и в ее биографии – всего один шаг.

Революция – рев и свист
Как и большая часть петербургской интеллигенции, она надеялась, что революция привнесет живительные перемены в жизнь страны. Февраль 1917 года она встретила с энтузиазмом. Но все, что последовало за октябрем, понять и принять не смогла.
«Жили как в сказке о Змее Горыныче, – писала Тэффи, – которому каждый год надо было отдавать 12 девиц и 12 добрых молодцов».
Она вспоминала: «По черным ночным улицам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку «Сильва» или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто, слушали, как молодые поэты читали сами себя и друг друга, подвывая голодными голосами. (…)
Всем хотелось быть «на людях»… Одним, дома, было жутко.
Все время надо было знать, что делается, узнавать друг о друге.
Иногда кто-нибудь исчезал, и трудно было дознаться, где он. В Киеве? Или там, откуда не вернется?
Из Петербурга пришла весточка: известную артистку арестовали за чтение моих рассказов. В Чека заставили ее перед грозными судьями повторить рассказ. Можете себе представить, с какой бодрой веселостью читался этот юмористический монолог между двумя конвойными со штыками. И вдруг – о, радостное чудо! – после первых же трепетных фраз лицо одного из судей расплывается в улыбку.
«Я слышал этот рассказ на вечере у товарища Ленина. Он совершенно аполитичен».
Происходящее вокруг пугало, неопределенность будущего висела дамокловым мечом, но отчаянья в строках Тэффи не найти. Дмитрий Быков очень точно заметил: «Если сейчас посмотреть на русскую литературу всех десятых годов, становится понятно, что по-настоящему готова к грядущим катастрофам была одна Тэффи, которая все про человечество понимала и продолжала его любить».
На протяжении всей жизни Надежду Александровну выручало одно безотказное средство – его рецепт она зарифмовала в своем стихотворении:
И если черная над нами встала тень –
Мы смехом заглушим свои стенанья.
Осмысливая это время уже в эмиграции, Тэффи так передает его восприятие русской интеллигенцией:
«Страдание и смерть, горько обнявшись, заколебались, закружились, захватывая новые области, переходя границы новых государств. По следам танго – везде, везде.
Революция – рев и свист. Выскочило подполье. Сбило с ног. Пляшет.
Матрос с голой грудью и челкой-бабочкой обнялся с уличной девкой. А за ним спекулянт, нувориш… заскакали, заплясали. И сколько их! Весь мир загудел от их пляса».
В атмосфере неразберихи и всеобщей паники откуда-то подвернулся некий «антрепренер Гуськин» с предложением совершить короткую гастрольную поездку в теплый спокойный Киев. «Такой случай уж никогда не представится» – аргументировал он.

«Ужасно не люблю слова «никогда», – размышляла Тэффи, с неизменным юмором добавляя: – Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась».

Но на поездку она все же согласилась.

Жена Лота
«Прощай, Москва милая. Не надолго. Всего на месяц. Через месяц вернусь», – писала Тэффи. Так началась ее Одиссея. Через Киев, Одессу, Севастополь, Новороссийск – все дальше от дома, все дальше от родины…
«Сейчас вернуться в Петербург трудно, поезжайте пока за границу, – посоветовали мне. – К весне вернетесь на родину. Чудесное слово – весна. Чудесное слово – родина… Весна – воскресение жизни. Весной вернусь».
Воспоминания, которые она напишет спустя девять лет в Париже, будут заканчиваться отплытием того самого парохода из Новороссийска:
«Дрожит пароход, бьет винтом белую пену, стелет по берегу черный дым.
И тихо-тихо отходит земля.
Не надо смотреть на нее. Надо смотреть вперед, в синий широкий свободный простор…
Но голова сама поворачивается, и широко раскрываются глаза и смотрят, смотрят…
И все молчат. Только с нижней палубы доносится женский плач, упорный, долгий, с причитаниями.
Когда это слышала я такой плач? Да, помню. В первый год войны. Ехала вдоль улицы на извозчике седая старуха. Шляпа сбилась на затылок, обтянулись желтые щеки, беззубый черный рот открыт, кричит бесслезным плачем – «а-а-а!». А извозчик – верно, смущен, что везет такого седока «безобразного», – понукает, хлещет лошаденку…
Да, голубчик, не разглядел, видно, кого садишь? Теперь вези. Страшный, черный, бесслезный плач. Последний. По всей России, по всей России… Вези!..
Дрожит пароход, стелет черный дым.
Глазами, широко, до холода в них, раскрытыми, смотрю. И не отойду. Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля».

В Россию Тэффи уже не вернется. Ей предстоит прожить 32 года в эмиграции. Но своего взора от утраченной родины она действительно уже не отведет. Каково это – жить вдали от того, что дорого сердцу – Тэффи будет писать до конца жизни.

Растерянные, лишенные своих корней эмигранты чувствовали себя чужими и ненужными. В рассказе «Башня» Тэффи пишет, что для них знакомым было только небо – поэтому они часами могли молча сидеть в сквере на скамейке и смотреть ввысь, стараясь найти Большую Медведицу. Казалось им, если найдешь это созвездие – отыщешь спасательный плот в море окружающей неизвестности. «Нам, русским, почему-то всегда кажется, что мы должны отыскать Большую Медведицу. На что это нам – сами не знаем, но ищем озабоченно, деловито крутя шеей и тыча пальцем в созвездие Ориона.
Почему стараемся – никому не известно».
О причинах небывалого массового бегства из России Надежда Александровна рассуждает в эссе «На скале Гергесинской», основанном на библейском мифе о бесах, вошедших в стадо свиней:
«На востоке редко бывают однородные стада. Чаще – смешанные. И в стаде свиней гергесинских были, наверное, кроткие, напуганные овцы. Увидели овцы, как бросились взбесившиеся свиньи, взметнулись тоже.
– Наши бегут?
– Бегут!
И ринулись, кроткие, вслед за стадом и погибли вместе.
Если бы возможен был во время этой бешеной скачки диалог, то был бы он таков, какой мы так часто слышим последние дни.
– Зачем мы бежим? – спрашивают кроткие.
– Все бегут.
– Куда мы бежим?
– Куда все.
– Зачем мы с ними? Не наши они. Не хорошо нам, что мы с ними… Что мы делаем? Мы потерялись, мы не знаем…
Но бегущие рядом свиньи знают…
– …Вы от кого бежите?
– От большевиков.
– Странно! – томятся кроткие, – ведь и мы тоже от большевиков. Очевидно, раз эти бегут – нам надо было оставаться.
…Бегут действительно от большевиков. Но бешеное стадо бежит от правды большевистской, от принципов социализма, от равенства и справедливости, а кроткие и испуганные – от неправды, от черной большевистской практики, от террора несправедливости и насилия… Бегут. Терзаются, сомневаются и бегут…»
Посадка на пароход в Новороссийске
«Городок»
В начале 1920 года Надежда Александровна прибыла в Париж.
Первым произведением Тэффи, напечатанном за границей, стал рассказ «Ке фер?» – о генерале-эмигранте, который, полюбовавшись на богатые особняки и наряженную толпу беспечных парижан, стоял в растерянности посреди парижской площади и смущенно вопрошал: «Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?» Действительно, что делать-то? Как же много русских эмигрантов, день за днем скитаясь по чужому городу в поисках работы, задавали себе этот вопрос – и неделями, годами не находили ответа. Представители знатных фамилий, умные, начитанные, образованные – они вынуждены были трудиться шоферами, официантами, прачками.
«Приезжают наши беженцы, изможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут. Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа, душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь.
Вот мы – смертью смерть поправшие!
Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда.
А ведь здесь столько дела. Спасаться нужно и спасать других. Но так мало осталось и воли, и силы…» («Ностальгия»).
В блистательной столице Франции для русских эмигрантов развернулся эдакий «Городок» со своими законами и интересами. «Через городок протекала речка. В стародавние времена звали речку Секваной, потом Сеной, а когда основался на ней городишко, жители стали называть ее «ихняя Невка». Но старое название все-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: «живем, как собаки на Сене – худо!»
Жило население скученно (…). Занималось промыслами. Молодежь большею частью извозом – служила шоферами. Люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты – в качестве цыган и кавказцев, блондины – малороссами.
Женщины шили друг другу платья и делали шляпки. Мужчины делали друг у друга долги.
Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов. Из них только малая часть занималась извозом – большая преимущественно долгами и мемуарами. (…)
Жители столицы смотрели на них сначала с интересом, изучали их нравы, искусство, быт, как интересовался когда-то культурный мир ацтеками.
Вымирающее племя… Потомки тех великих славных людей, которых… которые… которыми гордится человечество!
Потом интерес погас» («Городок»).
К счастью, писательская судьба Тэффи в эмиграции сложилась удачно: она много и плодотворно работала, занималась общественной деятельностью.

Ее твердый характер вкупе с умением удивительно просто смотреть на себя и иронично – на окружающую действительность – не позволяли опустить руки и отчаяться.

Ее знали и любили в Париже, Берлине, Варшаве, Шанхае, Харбине. Для многочисленных газет и журналов получить в печать рассказ Тэффи считалось настоящей удачей – ведь благодаря этому аудитория издания моментально увеличивалась.
За это время ею были составлены и изданы девятнадцать сборников рассказов.
Александр Валентинович Амфитеатров в 1937 году писал Тэффи: «Дорогая! Я просто не знаю, как мы будем существовать, не читая Вас по воскресеньям».
Примерно 1925 год. Тэффи во времена эмиграции
Тринадцать лет
В рассказе «Смешное в печальном» Тэффи со свойственной ей рассудительностью замечает: «Время, которое мы переживаем, – тяжелое и страшное. Но жизнь, сама жизнь по-прежнему столько же смеется, сколько плачет. Ей-то что». В фельетоне («Воскресенье») она пишет: «Наши радости так похожи на наши печали, что порою их и отличить трудно». Значит ли это, что не стоит искать радостей? Ничуть. Это значит лишь одно: радости могут скрываться в самых простых вещах. Умение Надежды Александровны искренне поражаться, восхищаться, умиляться там, где остальные видят лишь обыденность, не может не удивлять. В ней словно жил маленький ребенок, способный смотреть на мир непомутненным взором первооткрывателя.
«Я подумала. Вспомнила, как жила прошлым летом у друзей в имении. Вспомнила, как кучер принес с болота какой-то страшно длинный рогатый тростник и велел непременно показать его мне. Вспомнила, как двенадцатилетний мальчишка требовал, чтобы я пошла с ним за три версты смотреть на какой-то древесный нарост, под которым, видно, живет какой-то зверь, потому что даже шевелится. И я, конечно, пошла и, конечно, ни нароста, ни зверя мы не нашли. Потом пастух принес с поля осиный мед и опять решил, что именно мне это будет интересно. Показывал на грязной ладони какую-то бурую слякоть. И каждый раз в таких случаях вся прислуга выбегала посмотреть, как я буду ахать и удивляться. И мне действительно все это было интересно. Да, мой метафизический возраст был тринадцать лет».
В годы Второй мировой войны писательница жила во Франции. Трудности военных лет, лишения, которые ей пришлось вынести в оккупированном Париже, подорвали ее здоровье. В. Васютинская вспоминала, что однажды, после выступления на сцене по настоятельной просьбе публики, Тэффи пришлось два месяца лежать в постели. Несмотря на это, она не хандрила, не жаловалась, не искала помощи. Зато в просьбах, обращенных к ней, почти никогда не отказывала.
«Мой идеал, – писала она, – одна старая и отставная консьержка, которая делала вид, что у нее есть bijou et economies. Какой-то парень поверил, пришел и зарезал ее. Гордая смерть, красивая. Добыча – 30 франков».

Поразительный и, возможно, уникальный пример в истории русской литературы: практически во всех сохранившихся мемуарных свидетельствах – кто бы их ни писал, даже самые желчные люди – Тэффи предстает почти в ангельском образе.

Даже чопорный и надменный Бунин, к которому и подойти-то многие боялись, души в ней не чаял, любил безмерно. «Делание приятного другим было едва ли не самой основной чертой ее характера… Ее доброта отличалась деловитостью и была лишена малейшего оттенка сентиментальности. Проявлялась же она всегда, когда в ней встречалась надобность». «Тэффи как человек была крупнее, значительнее того, что она писала. Каждого, кто ее знал, поражал ее ясный, трезвый, обнажающий все пошлое, светлый ум…»
1946 год, Франция, окрестности Парижа. Встреча советской делегации с писателями-эмигрантами: в первом ряду стоит слева Борис Пантелеймонов, справа от него — Константин Симонов, сидит слева Надежда Тэффи, справа, третий по счету — Иван Бунин
Некролог
В 1943 году в американском «Новом журнале» появился некролог памяти Тэффи. «Мы знали, что Надежда Александровна Тэффи не сотрудничала с оккупантскими властями и, значит, жила в голоде и холоде… Между тем, здоровье Надежды Александровны не восстановилось после тяжкой болезни (воспаление нервов кожи), которою она страдала еще до войны». Автор некролога отдал должное таланту «покойной писательницы» и высказал надежду, что «о Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени, тогда, когда забудутся ее словечки, очерки и фельетоны».
После этого памятного события Надежда Александровна прожила еще девять лет. С каждым годом ей становилось все хуже, силы стремительно иссякали. «Жаба загрызла мое сердце», – писала она своему знакомому. «По всем понятиям – по возрасту (я старше, чем Вы думаете), по болезни неизлечимой я непременно должна скоро умереть.
Но я никогда не делала того, что должна. Вот и живу. Но, честно говоря, надоело…» «Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста. Он вызывает пациентов, явно путая очереди, и мне неловко сказать, и сижу, усталая и злая…»
В конце сентября 1952 года, отметив свои именины, Тэффи, будто чувствуя приближение смерти, стала прощаться с друзьями. Ей шел 81 год. Почти все, кого она любила, уже покинули этот мир. Невозможно подсчитать, скольких она проводила в последний путь. Наконец «очередь» дошла и до нее.
Она умерла 6 октября 1952 года. Через два дня в Александро-Невском соборе Парижа ее отпели, а после похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Над ее могилой один из друзей прочитал стихотворение самой Тэффи:
Он ночью приплывет на черных парусах,
Серебряный корабль с пурпурною каймою.
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут: «Вот луна играет на волнах…»
Как черный серафим три парные крыла,
Он вскинет паруса над звездной тишиною.
Но люди не поймут, что он уплыл со мною,
И скажут: «Вот она сегодня умерла…»
«Слезы – жемчуг моей души»
По точному замечанию Михаила Зощенко, Тэффи была открыта «тайна смеющихся слов». «Собственно говоря, когда я сажусь за стол, рассказ мой готов весь целиком от первой до последней буквы, – поясняла она. – Если хоть одна мысль, одна фраза не ясна для меня, я не могу взяться за перо. Словом, самый яркий и напряженный процесс творчества проходит до того, как я села за стол. Это – игра. Это – радость. Потом начинается работа. Скучная. Я очень ленива, и почерк у меня отвратительный. Рассеянна. Пропускаю буквы, слога, слова. Иногда начну перечитывать и сама не пойму, в чем дело. Вдобавок все время рисую пером всякие физиономии…»
В лучших своих произведениях она умела сочетать в уникальных, известных ей одной пропорциях, смех и слезы.

Художественный метод Тэффи примерно можно описать так: с одной стороны, она предельно приближает нас к реальности мира, со всеми его пороками и болезнями, с другой – растворяет в смехе нашу брезгливость и даже презрение к человеку.

Осенью 1914 года вышел в свет печальный и трогательный рассказ Тэффи «Явдоха». Речь в нем шла об одинокой старухе, такой темной и не способной вникнуть в суть происходящего, что когда она получила известие о смерти сына, даже не смогла осознать, что же случилось, только гадала – пришлет он ей денег или нет. Привыкшая к легким и шуточным рассказикам Тэффи публика тут же возмущенно на нее накинулась, а одна газета даже посвятила «Явдохе» два фельетона, в которых негодовала на писательницу, якобы смеющуюся над человеческим горем.
– Что в этом смешного находит госпожа Тэффи! – возмущалась газета и, цитируя самые грустные места рассказа, повторяла: – И это, по ее мнению, смешно?
– И это тоже смешно?
В предисловии к сборнику «Неживой зверь», в котором и был опубликован упоминаемый рассказ, Надежда Александровна ответила: «Газета, вероятно, была бы очень удивлена, если бы я сказала ей, что не смеялась ни одной минуты. Но как могла я сказать?
И вот цель этого предисловия – предупредить читателя: в этой книге много невеселого.
Предупреждаю об этом, чтобы ищущие смеха, найдя здесь слезы – жемчуг моей души – обернувшись, не растерзали меня».
*** *** ***
Часто говорят, что русский человек слишком серьезен. Слишком сосредоточен на глобальных и судьбоносных проблемах. Слишком обременен осознанием ответственности за возможно неправильное решение. Слишком погружен в себя. Настолько, что вместо того, чтобы на вопрос «Как дела?», улыбнувшись, отчеканить: «Просто замечательно!» (как это делает все «цивилизованное» человечество), начинает действительно отвечать, как у него дела! Что ж поделаешь, если у нас и лучшие комедии без драмы не обходятся, и любимые песни непременно о том, как «пуля ранила в сердце», а «жинка вышла за товарища»… Поэтому смех нам необходим как лекарство.
Слишком серьезно относиться к себе накладно и опасно для здоровья. Когда все вокруг тонет в серых красках, а происходящие события не внушают оптимизма, полезно попытаться посмотреть на них, а потом и на себя в них, со стороны – так, как если бы все главное уже случилось. И найти хотя бы одну деталь, над которой можно искренне посмеяться. Ведь только через хороший смех (читай – добродушие), который часто сквозь слезы, можно понять все о человечестве и при этом продолжить его любить.