Рей Ки для жизни.Дистанционные и очные сеансы Рей ...

Рей Ки для жизни.Дистанционные и очные сеансы Рей ... понравилась запись

Рей Ки Для Жизни.дистанционные И Очные Сеансы Рей Ки В Петербурге.
27 января 2024

БЛАГОДАРЯ И ВОПРЕКИ

Это не мoя истoрия, я лишь одeну фaкты в слoва.

Я рабoтаю учителeм в начaльной шкoле. Тема вoйны тревoжит меня, не даёт оставаться равнoдушной, рoвной, спокoйной. Я сaма называю это «генетическая пaмять», хотя дедушку, пропавшего без вести в августе 1941, не помнила дaже моя мaма, а бабушка о войне говорилa неохотно, рассказывала мало. Всё повторяла: «Было трудно и страшно. Очень страшно». Однaко бабуля выжила и смогла уберечь от смерти шестилетнего Вaнечку и мoю маму, которaя poдилась в ноябре 1941 года.

Но рассказать, вернее, пересказать, я хочу историю моей ученицы Эльвиpы Кураповoй.

Прабaбушка Эли жила в Ленинграде и работала дворником в доме на углу Большого проспекта и 27 линии Васильевского острова. Амиля Курапова одна воспитывала двух дочерей-погодок, её муж умер от туберкулёза, которым страдал с юного возраста. К дворникам в те времена относились с уважением, а Амиля была хорошим работником, поэтому жильцы дома всегда дарили ей и дочкам подарки на Новый год, приглашали дeвочек в гости и помогали с уроками.

Грянула война.

Мужчины ушли на фронт, семьи ценных работников эвакуировались, уезжали из города женщины и дети. Много раз Амиле предлагали отправить дочек, пока есть возможность, на «большую землю», но матери трудно было расстаться с девочками, оторвать их от своего сердца, и она отнекивалась: «…Потом, давайте потом».

Но настyпил сентябрь, и город окружило полчище чёрных тараканов, эвакуироваться стало невозможно.

Поначалу всё было не так страшно. Карточки отоваривались, хозяйственная Амиля запаслась крупой и растительным маслом, кашку варила пожиже, растягивала запасы – на всякий случай. Это их и спасло, вероятно. Жили на первом этаже, топили маленькую печку обломками мебели из разбитых брошенных квартир, читали книжки при свете паршивой масляной коптилки, так как керосин был уже в большом дефиците. Жили. Тушили «зажигалки» в ящиках с песком, даже бомбёжек перестали бояться – просто скукоживались в комочек, вжимая лицо в мамин живот и ждали-пережидали.

Но продуктов на карточки давали всё меньше, отстояв чудовищную очередь девочки могли не получить ничего – не хватало хлеба на всех, а никаких других продуктов уже и не было.

Тут ещё приключилась такая история…

Однажды в декабре мама принесла домой маленького мальчика.

Совсем маленького и раненого. Она нашла его на улице. Он лежал один после бомбёжки прямо посреди улицы. Тихо хныкал, хотя ножки у него были придавлены каменной тумбой. Амиля не смогла бросить его на произвол судьбы, расковыряла землю под тумбой и вытащила малыша. Ходила, кричала, звала мать, но никто не откликнулся, не подошёл. Куда девать мальчишку? Решила, что возьмёт, пока, домой, а потом отнесёт в милицию – в то время многие дети оставались сиротами и попадали в детские дома.

Дома малыша как смогли обтёрли тёплой водой, смазали ранки, приласкали, и он, улыбаясь четырьмя зубами, залопотал: -«Ма-ма-ма-ма».

И всё.

Отдать мальчика в чужие руки стало невозможным. Малыша назвали Витей, и он остался жить с ними. Делили всё поровну - и еду, и голод.
Страшная Зима, рука об руку с Войной и Блокадой, бродила по улицам города, забирая дыхание и жизнь, едва теплящиеся за разбитыми окнами домов. Жители умирали так часто, что смерть перестала быть трагедией, вошла в обыденность жизни, вернее, выживания. Мёрзлые трупы взрослых и детей уже никого не беспокоили, живые должны были думать о живых.

Амиля, работавшая на заводе сутками, получала рабочие карточки, на двух дочек, как на иждивенцев, тоже давали карточки, но маленький Витя не имел документов, и мать с сёстрами делили на четверых те крохи еды, которые удавалось раздобыть.

К февралю стало совсем плохо. Амиля заболела. Свалилась с жаром и загрудинной болью, бредила, не узнавала девочек. Девчонки подъели всё, что было дома и решились пойти и получить хлеб по оставшимся карточкам. Укутали вялого от голода Витю и положили к маме в постель – согреться, ведь та пылала от лихорадки.

Выходить на улицу было страшно – сил почти не было, студёный ветер валил с ног бескровные детские тела, а тут ещё страшные рассказы про обезумевших от голода людей, которые могут и убить за кусочек тяжёлого блокадного хлеба. Но выхода не было никакого, и Дамира и Эльвира, вцепившись друг в друга, тихо двинулись вдоль домов к пункту отоваривания. По пути увидели бабу Варю, соседку со второго этажа. Она сидела у стены, живая, но мертвенно бледная. Губы у бабы Вари были разбиты, и она всё мотала головой, пыталась что-то сказать девочкам.
- Баб Варь, ты посиди, ладно? Мы на обратном пути тебе поможем, когда домой пойдём. Сейчас нельзя, надо хлеб получить. Баб Варь, ладно? – всё шептала, оглядываясь назад, старшая из девочек – Дамира.
Но ушли они недалеко. Из-за разбитой двери парадной вышла женщина, грузная, отечная – многие опухали от голода.
- Я провожу, деточки, - сказала она: - Вы куда идёте? К Горному? За водой?
Девочки не успели ничего ответить, но женщина говорила, будто сама с собой:
- Нет, не за водой. Если б за водой, был бы бидончик. А бидончика нет. Куда идут эти девочки? Девочки идут за хлебом, правда, девочки? Я провожу…

Женщина была странная. Странная и страшная. Лохмы волос висели из-под платка, синюшные щёки, глаза белёсые и бессмысленные. Дамира и Эля не могли убежать, даже если бы очень хотели – сил хватало только на медленные шаркающие шаги. Женщина тащилась следом и всё время говорила сама с собой:
- Вот дойдём и получим. Получим и пойдём. И тогда поедим… А там люди… Они отнимут, всё отнимут… как тогда. Что же делать, что же делать?

Неожиданно, женщина пронзительно закричала и ударила Элю по голове кулаком, девочка рухнула на колени.

- Отдай карточки, отдай… - женщина вцепилась двумя руками в воротник пальто Дамиры и тащила её в парадную. Эля тихо плакала, пытаясь подняться на ноги и прийти на помощь сестре.
От страха, что чужачка отнимет карточки, Дамира дёрнула рукой к груди, где висела маленькая, спрятанная под пальто и платок, сумочка с бесценными карточками. Это решило исход и, без того, неравной борьбы. С рычанием женщина разодрала на Дамире платок и пальтишко, рванула сумочку так, что дермантиновый ремешочек оборвался с одной стороны, и бросилась бежать с драгоценной ношей, поскальзываясь и оступаясь на обледенелой дороге.

Ледяной ветер со снегом задувал под пальто, платок упал на снег, но Дамира не двигалась с места, а только шарила и шарила по груди тонкими пальчиками, будто надеялась, что каким-то волшебным образом, заветная сумочка с карточками вновь вернётся на место. Эля доползла до сестрёнки и уткнулась ей в ноги. Девочки сели, обнявшись, прямо на снег.

- Теперь мы умрём, - шёпотом сказала Дамира, - Совсем умрём. Навсегда.
- И мама, и Витя, - добавила Эля.
- И мама, - согласилась Дамира, - И Витя.
- Они спят, наверное, давай не пойдём их будить. Витя плакать будет, он маленький и не понимает, что еды нет. Пусть во сне умрут. А мы тут умрём. Мне кто-то говорил, что замерзать не очень больно, сны хорошие снятся. – Дамира обняла сестру, подтягивая её поближе к себе, - Ты тоже засыпай, так лучше всего. Уснём и всё. Все уснём, как будто просто ночь.

Девочки закрыли глаза, сопротивляться голоду и холоду и прежде не было особо сил, а уж сейчас, когда навалилась безысходность, стало даже легче – не надо бороться, можно просто не жить.
- Эй, эй, девчонки! Да вы что! Что вы мои хорошие. Нельзя лежать, вставайте, вставайте! – громкий мужской голос вырвал Эльмиру из колдовского морозного плена. Какой-то красноармеец тряс её и абсолютно белую от холода Дамиру.

Просыпаться было больно, больнее, чем умирать.

Кровь не хотела бежать к окоченевшим ногам и рукам. Но мужчина был настойчив. Он тёр побелевшие щёки девчонок, тряс их, вот уже и Дамира, со стоном боли, открыла глаза.

- Зачем, ну, зачем… - горестно зашептала Дамира, - У нас почти получилось и всё. А теперь как? Опять? Страшно же…
- Что получилось, о чём она говорит? – спросил солдат у Эли.
Эля повздыхала - повздыхала и буднично сказала:
- Мама заболела, не может ходить, нас трое, а карточки украли. Мы всё равно умрём.
И добавила, повернувшись к сестре:
- Надо будет с улицы уползти куда-то, а то опять найдут. А у меня ноги болят.
Эля зaплакала тихо и почти без слёз. Руки и ноги, оживaя, болели нещaдно.
Заплакал и военный, глядя на этих спокойных девочек, для которых смерть – это единственный выход и никакого другого нет.
Он сбросил с плеч вещмешок, дёрнул завязки и достал, тщательно завёрнутый в выцветшую гимнастёрку, свёрток.
- Вот, ну, вот же… - бормотал красноармеец, - Покушаете, сейчас-сейчас…
На колени Дамире упал тяжёлый плотный брусок хлеба.
Дамира и Эля заворожённо уставились на хлеб, но не двинулись, не коснулись даже пальцем – это было чудо, но…

Девочки испуганно уставились на солдата, не смея, не желая верить, что эта благодать предназначена им, что можно, прямо сейчас, сию секунду, отломить кусочек и …
Густая тягучая слюна наполнила рот, в мёртвом животе что-то стронулось с места, и желудок предательски заворчал, взывая к жизни, к хлебу. Дамира даже руки спрятала за спину, чтоб не дать им самовольно вцепиться в этот мираж, это счастье, жизнь.

- Доченьки, да что ж вы? Ешьте, бepите, - военный схватил хлеб, отломил кусок и сунул в руку Эле.

Рука девочки сама метнулась навстречу рыхлому, душистому даже на морозе, дивному спасительному чуду – хлебушку! Хлеб заполнил рот, он был чуть солёным, оказывается, Эля рыдала, поливая его слезами, и сама не замечала этого. Ела и плакала, плакала и ела.
Рядом постанывала сестрёнка, упиваясь почти забытым, но таким родным, вкусом и запахом настоящего, самого-пресамого настоящего, хлеба…
Спустя несколько секунд сестрёнки остановились, с ужасом и недоумением глядя друг на друга. Они проглотили со всхлипом кусочки, которые набили в рот, но руки с краюшками опустились на колени почти одновременно – у Дамиры раньше, у Эли секундой спустя.
- Что, девочки? – немного испуганно спросил солдат? – Ешьте, ещё ешьте…
- Нельзя, там мама, Витя. Нам надо… - Дамира заворачивала свой кусочек в платок: - Эля, дай мне, дома разделим.
Эльвира с трудом подняла руку и положила свой кусок на платок сестры. Желудок громко протестовал, весь мир, вся жизнь Эли, прожитая и непрожитая, сейчас сосредоточилась в этом кусочке серого хлеба. И Эля отвернулась, чтоб не видеть, как сестра тщательно заматывает краюшки в промёрзший, схваченный инеем, платок.
Солдат смотрел на них во все глаза. Молчал. Долго молчал. Потом встал, завернул почти целую буханку хлеба и спрятал в вещмешок. Поднялся, одну за другой поставил на ноги девочек.
- Ну, пойдёмте. Я должен вас до дому проводить. Вы мне кипятку согреете, чаю попьём. Вода есть дома? – он говорил бодро, а сам, прихватив девчонок за воротники, потихоньку вёл их вдоль мёртвых, промороженных зданий к дому. К дому! А на груди у Дамиры согревался хлеб, хлеб, которым они накормят маму и брата.
Они прошли мимо бабы Вари.
Бабушка спала, прислонившись к сбитой водосточной трубе. На лице, на одежде кристаллизовался иней. Солдат тронул её за плечо, и она повалилась, не меняя позы – одеревеневшая, неживая. Эля всхлипнула, оглянулась один раз – баб Варя была добрая, угощала девочек конфетами и оладьями. Давно. Когда-то раньше. Думать о еде и бабушке было нельзя - это Эля уяснила давно, и она ускорила шаги, торопясь к дому, надеясь застать маму и Витю живыми.

Двери в дома давно никто не запирал – что прятать-то? Девочки вошли, и их встретила глубокая тишина.

Дамира опасливо, словно боясь разбудить, прокралась в комнату.

Печурка давно погасла – да и чему там было гореть? Книги и дранка со стен - много ли тепла! Но мама и брат были живы. Слабое дыхание колебало ворсинки пухового платка, которым они укутали Витю, когда уходили.

Солдат, доставив девочек домой, исчез ненадолго, они даже хлеб не успели вынуть, и вернулся с ножками от старинного стола – тёмными, с завитками и львиной лапкой на конце. Красивые были ножки и горели хорошо, хватило, чтоб немного согреть воздух и вскипятить в старой кастрюльке воду. В воде плавали крупинки чая, на тарелке лежали четыре кусочка хлеба и… это что? Что это белое, похожее на маленькие кусочки льда? Это… Это, что, сахар? Чай с сахаром?

Мама, которую дядя Витя – надо же, какое совпадение, растолкал и усадил в кровати, смотрела на всё это пиршественное великолепие странным взглядом, как будто не понимала, спит она или все чудеса происходят наяву. А маленький Витя, сидя на руках у Вити большого, сосал горбушечку хлеба, а добрый дядька осторожно поил его через край из железной кружки сладким чаем.

- Отпустили на 12 часов, рота рядом стоит. Искал своих – связь потерял с декабря. Ничего о них не знаю. Мать тут оставалась, жена Лида и сынок маленький. Меня в августе призвали, сынку Ваське пять месяцев было. Теперь годик уже, увижу – не узнаю. Вот ведь, война. Жена писала, потом перестали письма приходить. К дому ходил – побитый дом, но стоит. А их нет никого. Бегал, кричал – может, где прячутся, вот, как вы, но никто голос не подал. А может, сил нет ответить, - дядя Витя говорил отрывисто, грубо, но голос прерывался, и Эля понимала – он хочет заплакать, но ему нельзя. Война, плакать нельзя, только хуже сделаешь. Надо крепиться и жить. Нарочно жить, назло фашистам.

- Ребята с хлебом помогли, не ели, для меня откладывали. Я вам всё оставлю. И пойду ещё своих поищу. А если найду – сюда приведу. Будете вместе жить. Вместе – лучше, – дядя Витя закрыл глаза, сжатым кулаком упёрся себе в лоб, посидел так пару секунд:
- Ну, прощаться будем, нельзя мне больше.

Он крепко обнял и расцеловал порозовевшего Витю, девочек, сжал плечи Амиле, по лицу которой безостановочно катились слёзы, и вышел вон, аккуратно и плотно прикрыв двери.

Маленькая семья неподвижно сидела у стола, когда дверь опять распахнулась – дядя Витя свалил у печки ломаные стулья, подлокотники от дивана, ещё какую-то деревянную мелочь.
– Топить будете. Хлеб на порции разделите, надо дотянуть до следующего месяца. Смогу если – ещё приду. Ну, всё, всё, - прервал он Амилю, до которой, наконец, дошло, что сейчас перед ними был не солдат Красной армии, а самый настоящий ангел, посланный ей и детям во спасение, и она стала молиться ему, как молилась когда-то давно, в детстве – горячо и от всей души…

Пожалуй, на этой картине я и остановлюсь.

Семья Амили выжила в эту зиму. Благодаря солдату, которого они больше никогда не увидели. Память о нём живёт в семье, передаётся из поколения в поколение и хотя бы одного сына, непременно, называют Виктором – в честь победы над злом, холодом, войной. В честь неизвестного героя, спасшего трёх женщин и одного маленького мальчика, в честь будущего, которое, всё-таки, наступило.

АВТОР Ирина Тарелкина