Мужское - ПРОЗРЕНИЕ

Мужское - Прозрение
13 апреля 2018

Михаил Зощенко
"Личная жизнь"


Иду я раз однажды по улице и вдруг замечаю, что на меня женщины не смотрят.

Бывало, раньше выйдешь на улицу этаким, как го­ворится, кандебобером, а на тебя смотрят, посылают воздушные взгляды, сочувственные улыбки, смешки и ужимки.

А тут вдруг вижу — ничего подобного! Вот это, думаю, жалко! Все-таки, думаю, женщина играет некоторую роль в личной жизни.

Один буржуазный экономист или, кажется, химик высказал оригинальную мысль, будто не только лич­ная жизнь, а все, что мы ни делаем, мы делаем для женщин. И, стало быть, борьба, слава, богатство, по­чести, обмен квартиры и покупка пальто и так далее и тому подобное,— все это делается ради женщины.

Ну, это он, конечно, перехватил немного, заврался на потеху буржуазии, но что касается личной жизни, то я с этим всецело согласен.

Я согласен, что женщина играет некоторую роль в личной жизни.

Все-таки, бывало, в кино пойдешь, не так обидно глядеть худую картину. Ну, там ручку пожмешь, раз­ные дурацкие слова говоришь,— все это скрашивает современное искусство и бедность личной жизни.

Так вот, каково же мое самочувствие, когда раз однажды я вижу, что женщины на меня не смотрят! Что, думаю, за черт? Почему на меня бабы не гля­дят? С чего бы это? Чего им надо? Вот я прихожу домой и поскорей гляжусь в зер­кало. Там, вижу, вырисовывается потрепанная физио­номия. И тусклый взор. И краска не играет на щеках.

«Ага, теперь понятно! — говорю я сам себе.— Надо усилить питание. Надо наполнить кровью свою по­блекшую оболочку».

И вот я в спешном порядке покупаю разные про­дукты.

Я покупаю масло и колбасу. Я покупаю какао и так далее.

Все это ем, пью и жру прямо безостановочно. И в короткое время возвращаю себе неслыханно све­жий, неутомленный вид.

И в таком виде фланирую по улицам. Однако за­мечаю, что дамы по-прежнему на меня не смотрят.

«Ага,— говорю я сам себе,— может быть, у меня выработалась дрянная походка? Может быть, мне не хватает гимнастических упражнений, висения на коль­цах, прыжков? Может, мне недостает мускулов, на которые имеют обыкновение любоваться дамы?» Я покупаю тогда висячую трапецию. Покупаю кольца и гири и какую-то особенную рюху.

Я вращаюсь, как сукин сын, на всех этих кольцах и аппаратах. Я верчу по утрам рюху. Я бесплатно ко­лю дрова соседям.

Я, наконец, записываюсь в спортивный кружок. Катаюсь на лодках и на лодчонках. Купаюсь до нояб­ря. При этом чуть не тону однажды. Я ныряю сдуру на глубоком месте, но, не достав дна, начинаю пускать пузыри, не умея прилично плавать.

Я полгода убиваю на всю эту канитель. Я подвер­гаю жизнь опасности. Я дважды разбиваю себе го­лову при падении с трапеции.

Я мужественно сношу все это и в один прекрасный день, загорелый и окрепший, как пружина, выхожу на улицу, чтобы встретить позабытую женскую одобри­тельную улыбку.

Но этой улыбки опять не нахожу.

Тогда я начинаю спать при открытом окне. Све­жий воздух внедряется в мои легкие. Краска начи­нает играть на моих щеках. Физия моя розовеет и краснеет. И принимает даже почему-то лиловый от­тенок.

Со своей лиловой физиономией я иду однажды в театр. И в театре, как ненормальный, кручусь вокруг женского состава, вызывая нарекания и грубые наме­ки со стороны мужчин и даже толкание и пихание в грудь.

И в результате вижу две-три жалкие улыбки, ка­ковые меня мало устраивают.

Там же, в театре, я подхожу к большому зеркалу и любуюсь на свою окрепшую фигуру и на грудь, ко­торая дает теперь с напружкой семьдесят пять сан­тиметров.

Я сгибаю руки и выпрямляю стан и расставляю ноги то так, то так.

И искренне удивляюсь той привередливости, того фигурянья со стороны женщин, которые либо с жиру бесятся, либо, пес их знает, чего им надо.

Я любуюсь в это большое зеркало и вдруг заме­чаю, что я одет неважно. Я прямо скажу — худо и да­же безобразно одет. Прекороткие штаны с пузырями на коленях приводят меня в ужас и даже в содро­гание.

Но я буквально остолбеваю, когда гляжу на свои нижние конечности, описанию которых не место в ху­дожественной литературе.

«Ах, теперь понятно! — говорю я сам себе.— Вот что сокрушает мою личную жизнь,— я плохо оде­ваюсь».

И, подавленный, на скрюченных ногах, я возвра­щаюсь домой, давая себе слово переменить одежду.

И вот в спешном порядке я строю себе новый гар­дероб. Я шью по последней моде новый пиджак из лиловой портьеры. И покупаю себе брюки «Оксфорд», сшитые из двух галифе.

Я хожу в этом костюме, как в воздушном шаре, огорчаясь подобной моде.

Я покупаю себе пальто на рынке с широкими пле­чами. И в выходной день однажды выхожу на Твер­ской бульвар.

Я выхожу на Тверской бульвар и выступаю, как дрессированный Верблюд. Я хожу туда и сюда, вращаю плечами и делаю па ногами.

Женщины искоса поглядывают на меня со смешан­ным чувством удивления и страха.

Мужчины — те смотрят менее косо. Раздаются их­ние замечания, грубые и некультурные замечания лю­дей, не понимающих всей ситуации.

Там и сям слышу фразы: — Эво, какое чучело! Поглядите, как, подлец, на­рядился! Меня осыпают насмешками и хохочут надо мной.

Я иду, как сквозь строй, по бульвару, неясно на что-то надеясь.

И вдруг у памятника Пушкину я замечаю прилич­но одетую даму, которая смотрит на меня с бесконеч­ной нежностью и даже лукавством.

Я улыбаюсь в ответ и присаживаюсь на скамеечку, что напротив.

Прилично одетая дама, с остатками поблекшей красоты, пристально смотрит на меня. Ее глаза лю­бовно скользят по моей приличной фигуре и по лицу, на котором написано все хорошее.

Я наклоняю голову, повожу плечами и мысленно любуюсь стройной философской системой буржуазно­го экономиста о ценности женщин.

Потом снова обращаюсь к даме, которая теперь, вижу, буквально следит немигающими глазами за каждым моим движением.

Тогда я начинаю почему-то пугаться этих немига­ющих глаз. Я и сам не рад успеху у этого существа. И уже хочу уйти. И уже хочу обогнуть памятник, чтобы сесть на трамвай и ехать куда глаза глядят, куда-ни­будь на окраину, где нет такой немигающей публики.

Но вдруг эта приличная дама подходит ко мне и говорит: — Извините, уважаемый... Очень,— говорит,— мне странно об этом говорить, но вот именно такое пальто украли у моего мужа. Не откажите в любезности по­казать подкладку.

«Ну да, конечно,— думаю,— неудобно же ей на­чать знакомство с бухты-барахты».

Я распахиваю свое пальто и при этом делаю мак­симальную грудь с напружкой.

Оглядев подкладку, дама поднимает истошный визг и крики. Ну да, конечно, это ее пальто! Краденое пальто, которое теперь этот прохвост (то есть я) но­сит на своих плечах.

Ее стенания режут мне уши. Я готов провалиться сквозь землю в новых брюках и в своем пальто.

Мы идем в милицию, где составляют протокол. Мне задают вопросы, и я правдиво на них отвечаю.

А когда меня, между прочим, спрашивают, сколько мне лет, я называю цифру и вдруг от этой почти трех­значной цифры прихожу в содрогание.

«Ах, вот отчего на меня не смотрят! — говорю я сам себе.— Я попросту постарел. А я было хотел сва­лить на гардероб недостатки своей личной жизни».

Я отдаю краденое пальто, купленное на рынке, и налегке, со смятенным сердцем, выхожу на улицу.

«Ну, ладно, обойдусь! — говорю я сам себе.— Моя личная жизнь будет труд. Я буду работать. Я прине­су людям пользу. Не только света в окне, что жен­щина».

Я начинаю издеваться над словами буржуазного ученого.

«Это брехня! — говорю я себе.— Это досужие вы­думки! Типичный западный вздор!» Я хохочу. Плюю направо и налево. И отворачи­ваюсь от проходящих женщин.

1932