ОБО ВСЕМ

Обо Всем
4 мая 2016

НИОТКУДА С ЛЮБОВЬЮ
Рассказ

Утро выдалось муторное. Голова болела, словно зажатая в тиски. Привычно заправил койку, умылся, с особым тщанием побрился: как-никак, к людям придётся идти. Внутри саднила какая-то недожитая обида, что-то будто из детства… Развод прошёл как в тумане, привычные слова плавали в глухой вате. Потом – сумрачная, полусонная сигарета в беседке перед казармой, среди угрюмых знакомых лиц. Сбегал к турнику, сделал подъём-переворот. Обычно это помогало взбодриться, но нынче не покатило. Было не по-сентябрьски зябко. И на хрена же он только во всё это ввязался? Вот не было-то забот!.. Ковыряя кашу в столовой из алюминиевой миски, Пахомов старался не думать. Хитросплетения ума – они от лукавого. Как будет, так и будет. Полуотсутствующая мысль с надеждой цеплялась за жалкие остатки комфорта. Каша что надо: не перловка в зубах хрустит, как на срочняке случалось. Повар у нас – отличный парень… Много ли человеку надо?.. Да, надо много! – признался он себе с изумлением. В ушах временами звучали выстрелы из далёких Гехов. Таких, вроде бы, теперь уже далёких, что прошлое кажется сном… А настоящее – наваждением…
Откуда всё началось?

Бегал Петька среди травы – голопузый, лёгонький. Голодноватый. Дразнил бестолковых кур. На что они, куда?.. Самую смешную, даже и неглупую, нелепо прозвал Хвостякой. Однажды утром выскочил – не видать её. Прибежал к вожделенному завтраку. Внутри всё ныло, просило аппетитную дымящуюся сковородку. Всё-таки любопытство тоже взяло:
- Мама, а где Хвостяка?
- Не убежала! Тут она, - мама гордо и счастливо кивнула на сковородку. – Я сегодня и поперчила! Надо ж тебе хоть иногда наедаться вволю. Чтоб здоровый рос и сильный.
Петька поперхнулся. Но запомнил. Есть хотелось до чёртиков. А спрашивать дальше было страшно. Неловко. Мама так светилась в кои-то веки – куда её ещё огорчать?
Пару раз снилось ему, будто Хвостяка внутри у него сидит и печально что-то спрашивает. Потом прошла дурь эта. Когда папан доверил резать кур – Петька гордился, как большой. Нормальный пацан.

- Ну чё, Пахом? – Вася лихо уделывал котлету; её полужёваные куски временами глядели из его разверстой пасти. – Сачкуешь сегодня? Судный день, да?
Пахомов засопел и ощерился, зыркнул исподлобья. Пороху ты, гнида, не нюхал. Будет и у тебя судный день. Но теперь-то он и вправду предстоит мне…
- Что говорить-то сегодня будешь? – Пахомов, не обращая лишнего внимания на Васю, вглядывался в лицо своего соседа Сидорова.
- А что? Я лично всё скажу! Всё, что хочешь, - в зрачках Сидорова запрыгал шальной огонёк некой мудрёной гражданской храбрости. – Мне что – козлов этих московских жалеть? Пусть с наше поживут! Оторвались в девяностые – теперь пускай отвалят!
Тяжко вздохнул Пахомов. К московским свиньям сытым, да к девяностым - свой у него счёт.
- Машину дадут? – только и спросил угрюмо.
- А кто знает? Обещали. Вот и жди сиди. Не знаешь, что ль? У нас же не служба, а цирк зажигает огни, блин! Дурдом.

Полина Николаевна очень любила Льва Толстого. Только худая была очень и грустная. Был ещё Витёк Сташин – папа в бизнесе, мама в фитнесе, все дела. Сбагрили его из Москвы к бабусе в деревню, чтоб под ногами не путался. Но всё равно беды не знал. Кругом жрать нечего – так он с упором каким-то сидит и жрёт, зараза. Вечно наберёт, чего из дома прислали, и хоть кому бы предложил. Тогда ещё школы не разделили на богатые и бедные – это ж наивное начало девяностых. (Да и в деревне - что за разделение!) Но иные же угощали хоть, а этот – ни в жизни.
И вот говорит Полина Николаевна:
- В конце жизни Лев Толстой стал возражать против поедания мяса, против убийства живых существ.
Чего-то такое. Как-то так Петька запомнил. И тут именно зараза эта, Витёк, котлету достаёт и чавкает победоносно. Полина Николаевна присела.
А она бледная совсем. И пару дней ещё прошло – и вот давай она опять про Льва Толстого, и вдруг обмерла вся, обмякла, опустилась…
- Сейчас, - говорит, - подождите немножко…
Нас вывели всех. Но в деревне кто ж чего не узнает?
Умерла наша Полина Николавна. Не поела. Ничего не поела: ни мяса, ни хлеба… И тут же, как по щучьему веленью, пришла задержанная её зарплата за полтора года. Спешно приехавшим родственникам как раз хватило её похоронить.

Ноющая боль спустилась к вискам. Сидоров тараторил, гулко отдаваясь в башке. Наконец пришла машина.
- Какая программа? – спросил весёлый шофёр.
- К Преображенке, - похоронно ответил Пахомов. – Обратно, наверное, к вечеру.
Поехали. Ребристо-металлические хибары работяг-мигрантов сменялись многоэтажными офисами. Гад какой-то чуть не подрезал. Шофёр им сказал пару ласковых, даже дюжину ласковых. Ублюдок отвял.
Мир бросался на Пахомова зверем. Так было с Гехов, и ничего он поделать не мог. Вечная рука на пистолете, даже когда пистолета и не было. Намедни Федька – дебил! – задумал его пощекотать сзади, типа в шутку. Пахомов моментально развернулся в боевую стойку. Хорошо, что сразу не убил, восточным советам последовал – застыл и подождал. Федька – козявка желторотая – растерянно захихикал.
- П-педик, что ли? – взревел Пахомов.
- Да не!.. Я так…
- Так? Получишь в пятак!
- Ладно те, Пахом!
Гехи наши тяжки… Со спины никогда не подходи, понял?

И ничего в жизни страшнее не было, чем папанов день рождения. Ещё и зимой папана родиться угораздило. Вот он нажрётся, по всему дому бегает. Кресла в закрытые окна летают, да с криками… Петька забивался под кровать порой. Как кур стал резать – вроде за человека начали считать немного. Даже и отец налил:
- Пей, гадина! Спермак взбесившийся!
Попробуй тут не выпей! Выпил, гадина.

Приехали.
- Дело уголовное, гражданское? – приставы судебные словно по-деревенски интересуются, любопытствуют будто.
- Уголовное…
Весь металл на стол – мобильник, мелочь, все дела. Ну и правильно. Мало ли чего? Суд – такое дело. Отдалённый коллега переписал пачпорт на входе.
- Зал какой?
- 536-й.
Лифт, фигифт… В коридорах запутаешься. Тут ещё и 666-й есть зал судебных заседаний, ха-ха! Прунова бы сюда – вот бы он загрузился!

Рад был Петька, что берут его в армию. О новой жизни думал. Но не тут-то было.
- Пахомов!
- Я!
- Головка от фуя! Почему подшит криво?
И всё, всё было вечно криво. Будто он чмобик какой из городских… Обидно было до чёртиков. Дома всё умел, всегда при деле был: и дров нарубить, и забор поправить. А тут вечно требуют чего-то странного, что и в жизни-то потом не понадобится, и выходит вкось.
Старался… И достарался до того, что ещё и в Чечню отправили. Как узнал – саднило, будто сейчас. Больше даже. Но там было уже ни до чего: не убьёшь – тебя убьют. Какая тут философия!

Вот и 536-й. Кругом люди роятся. Чужие. Болотные… Сидоров всё никак не уймётся, тараторит и тараторит, и всё не про то… С испугу он, что ли? Про биксу какую-то, которую он в углу зажал…
- Заткнёшься ты когда-нибудь, а?!
- Ты, Пахом, чё – враг народа, что ль? Я те про жизнь свою, а ты меня опустить хочешь, да?
- Тебя хрен опустишь, Сидоров! Чтоб по-другому-то тебя не назвать… Дай на людей хоть глянуть, а?
- А это чё – люди?! Фуй на блюде! Задницу ими подтереть! Ты слушать их будешь, да? А мы с тобой где работаем – забыл?

С Чечни пришёл весь в стремаках. Даже папан шугался. Но не жизнь! Работы нет, ни сунуться некуда вообще. И что теперь? Смрадно было Петьке смотреть на всё это. А тут ещё:
- Поди куру порежь назавтра!
И как тут его вдруг зарубило. Кура – дура, но, блин…
- Это ты мне?!
- Ну а чё, - папан заробел.
- Я людей убивал, понял?! Ещё добавить хочешь?
Людей вот убивал. А куру отчего-то теперь не смог. Бессмысленная она. Но те гады в меня стреляли, а куре и защититься нечем… Да и те стреляли – куда им было деваться, скажи?
Валить надо отседа! – так Петька понял. А валить куда?

Сидоров заткнулся наконец. Друг народа, блин… А народ весёлый зачем-то, будто на праздник собрались. Баба на ногу часы надела – панки, уроды… Да нет же, ведь это электронный браслет слежения, ну да, да… Под домашним арестом она, значит. Чему только радуется, однако? А, ну вон у неё хахаль. Вообще, сколько девушек красивых! Ведь и не подойдёшь. Смерды мы для них. Утаптываемое дерьмо…

Куда Петьке податься? Куда деваться, а? Позвали в специальный отряд. Москва поганая. В казарме хоть порядок. Взяли без вопросов – ветеран же. Гоняли фанатов футбольных. На Сидорова вот ругаюсь – а его, между прочим, на Манежке в 10-м измолотили как не дай Бог никому. Столичным ващще по хренам всё. Хочешь – камни кидай, чего хочешь, то и делай. Бараны.

Война – дело серьёзное. Ты не убьёшь – тебя убьют. А всё равно засело у Петьки: какой-то притырок – из контрактников, что ли, фиг знает, - девчонку бьёт. Ни за что. Она даже ни слова не сказала, не то что гранаты у неё никакой. И вот уж поволок её куда-то…
Врезал этой сволочи по харе. Отвёл девчонку, накормил чем нашлось. Потом ещё дисбатом махали-грозили (нападение на военнослужащего, ага). А и ну их к лешему. Хуже тротила по-любому не придумают, так и бояться нечего.

Или всё-таки есть чего? Приехал же он-таки сюда. Нагнулся… Да вроде ведь попросили мило так. Ротный за чем-то другим позвал, теперь и не вспомнишь. А как уходить уже пошёл,
- Постой, - говорит, - Пахомов!
- Аушки?
- К следаку заедь.
- К следаку… - Петька напрягся.
- Да не боись! Потерпевший ты у нас, понял?
– Совсем не понял!
Ротный сам напрягся и глупо хихикнул:
– Там ушлёпки эти, по делу надцатого мартобря… Ну, нарики, короче. Которые в наших пацанов булыжники кидали. Помнишь ведь?
- Ну. – Пахомов повёл скулами.
- Следаки сачкуют, никак их засадить не могут, улики собрать. Показания нужны.

Конечно, запомнил Петька надцатое мартобря, ещё бы. Первый раз его на митинг поставили – и не знал, что за звери такие. Сам едва из деревни, что где в Москве – разобраться толком не успел. С утра – инструктаж: мероприятие как бы и разрешённое, а ждут провокаторов. Будут милицейскую цепь прорывать, к Кремлю рваться. Петьке и невдомёк тогда было, что Кремль вовсе в другую сторону. Экипировка полная, боевая. Свезли на автобусе, поставили сквер оборонять. А бараны эти – сколько им там заплатили – буянят, орут:
- Пра-пу-скай!
Воду бы на них возить, так они по площадям шляются. Наши ребята вломили им как следует, а эти только наглеют. В общем, попотел он в тот денёк. Пару людей задержал – как провокаторов и велели узнавать: с флагами да с мегафонами. Руки им за спину – и в автобус.

Следак мрачный, набыченный. Глаза бегают, будто с собственного стола ищет, чего б спереть. Не особо разговорчивый. Пошарил в горе бумажек, суёт пару листов:
- Если не хочешь застрять надолго – просто подпишись.
Наше дело – служба, подписаться так подписаться. Петька и не стал всю эту писанину читать. Ручкой черкнул и в казарму поехал. Думал, на том всё и кончится, забыл уже. Проходит пара месяцев, и снова ротный его зовёт:
- На очную ставку поедешь.
- Ставку?.. С кем это?
- А кто камни кидал.
- Какие камни?
- Пахомов, что ты как дитя малое, - родился вчера, что ль?.. Показания подписывал? Подписывал! Теперь надо подтвердить.
Вот тут крепко Петька задумался:
- Я, может, дурика того и не видел.
- Ничего, вспомнишь. Квартира-то нужна тебе?
- А то!
- Век в казарме куковать, небось, не хочется?.. Или снимать собрался? – на всю зарплату, а зубы на полку? Ну вот и то! Любишь ездить, люби и саночки возить.
- Саночки? Да мы их только и возим! Почитай, месяца три в году – на особом режиме несения службы, без сна, без отдыха. Это как?.. Ладно…
Приехал к тому ж следаку, только в тюрьму уже. В коридоре мужик ждал седенький. Оказалось, адвокат того… дурня. Строго эдак и внимательно на Петьку посмотрел, как тот в кабинет шёл. Следак и спрашивать не стал ничего; привыкший. По селектору вызвал:
- Морозова заводите.
Сидел Петька, курил, думал. И тут заводят Морозова. Огроменный, метра два росту, а лицо добрющее. Глаза большие, тёмные, грустные. Бородка. Не видел его Петька раньше. Но сразу решил: разве станет такой кого зря бить? В чём в чём, а в этом понимал Пахомов: и жизнь видел, и смерть, и по-всякому. А уж на зоне такому одуванчику делать совершенно точно нечего. И, кстати, нарик из него – как из меня балерина, напрасно ротный гнал. Что уж им там платили за площадь – хрен знает, но этого наверняка и накололи, не дали.
И адвокат зашёл. Следак теперь уж заговорил:
- Вам этот человек знаком?
- Нет! – ответил Петька, точно камнем в водопад рухнул.
Следак незаметно и злобно пнул его каблуком по ноге:
- Вспомните лучше. Видели вы его надцатого мартобря?
- Не видел.
Морозов и его адвокат смотрели на Пахомова с растущим удивлением, и что-то похожее на уважение всё явственнее рисовалось у них в глазах. Петька почуял в себе силу внутри, хоть никогда раньше не прикалывало его у москвачей уважения искать.
- Этот человек кидал в вас камни на Камышовой площади? – спросил следак с презрением, как учителка у непонятливого, тупого лоботряса, неспособного сложить два и два.
- Нет! – вылетело у Петьки весело и яростно.
Следак, без того невесёлый, прямо пятнами поехал:
- Показания давал?! – голос срывается. Петьке в лицо полетели отпечатанные листы – чужие, незнакомые. Но подпись стоит. Да проклята будь она, служба эта!
- Давал, нет?!
Чего теперь говорить, а? Потерялся было Петька. Зато адвокат нашёлся:
- Уважаемый следователь! Вы оказываете давление на уважаемого потерпевшего.
- Да чёрта ли мне потерпевший ваш! – сорвало мужика с катушек… - Ты, падло, показания давал? Я тебя засажу за лжесвидетельство! Сгниёшь у меня в камере, понял?
Кровью налило Петьку. Тварь жирномордая столичная орать ещё на него станет?.. Ох, недалёк был тогда следователь Дёркин от горя, как никогда. Но проехало. Собрался Петька с головой и подумал: лучше уж за лжесвидетельство посидеть, чем за другое что.

Ротный, конечно, вызвал. Уже без хи-хи.
- Ты чё, Пахом? Забыковал? Чудить пошёл?
Ясно, о чём. Но спешить не нады… Эту кухню мы знаем.
- Никак нет, товарищ капитан.
- Как нет?... Волк тамбовский тебе товарищ, понял?
В корень смотрит ротный. Прадеда в тамбовском восстании убили. Антоновец был. Мамаша про это до девяностых молчала как партизанка, потом раскололась.
- Не могу знать, товарищ капитан.
- Ладно те, Пахом! Знать ты не можешь… Всё можешь прекрасно, когда захочешь. Будто не знаю я тебя! – глянул ротный предательски-доверительно. Но не! Не раскусишь орешек.
- Не могу знать. Нет, - руки по швам, все дела. Словно в издёвку.
- Ты вспомни Морозова-то, ага? Тебе роту не жалко? Выпендриваться ты станешь, а под раздачу мы попадём! Классно, да, отлично?
Задумался Петька. Впрямь нехорошо выходит. Перед ребятами неудобно. Да свои ведь, выкрутятся… А в глазах – двухметровый дядя Стёпа, грустный, умный.
- Не…
- Чё –не? Чё – не?!.. Хрен тебе, а не квартира, раззява!
- И ладно…
- Что ладно?! Сдурел окончательно?!
- Пожалуй! – допекло его зло.
- Ну гляди. Сам потом не обижайся. Спятил, что ль, совсем? – вопросил ротный отчего-то радостно. Померещилось вдруг Петьке, что и тот его неожиданно и тайно зачем-то зауважал.
- Сдурел, - кивнул он согласительно. Так, поди, проще.
- Ну-ну. Доктора тебе или как?
- Хреноктора, сука! – грохнул он по столу. И командир струхнул. На войне ведь не был.

Думал, на том и закончилась вся история. Как же! два раза! – как бабка говорила. Снова к ротному вызвали. Тому уже и – ты подумай, а! – неудобно как будто.
- Слышь, Пахомов, - сам не смотрит, квадратики какие-то рисует на листке.
- Что?
- Ты бы хоть сказал, что камни в тебя тогда кидали. ХЗ ваще, кто кидал – но просто, что кидали, и всё. Мне Дёркин всю плешь проел. Гляди: вот весь отряд расформируют, тебе и от ребят спасибо, конечно, будет, а сам чем кормиться станешь? Пойдём с плакатиком, как работяги заводские: денег дайте-заплатите… Думаешь, мне приятно?
- Не думаю.
- Вот и думай.
- Да не расформируют никакой отряд! Бредни всё. Они без нас как без рук. На них глянуть довольно: уж давно и пешком-то ходить разучились.
- А фиг знает… Да что тебе далось? Скажешь, не кидала там эта орава камни?
- Ну, вроде бывало немного. Так и им досталось. Кто там кого разберёт. Как на войне же: они не прорвутся – их растопчут. И где им теперь судья?
- Скажи просто: попал камень, рана была. Что тебе стоит? Чего ломаешься ты, как школьница? В сказку, что ли, думал, попал?
- Я думал, к примеру, попал в Гиперборею, - хохотнул Петька. – Ладно, так и быть. Только гимора что-то многовато со всей катавасией. Год уже, почитай, прошёл, - на что им это всё?
- А хоть об этом нам думать не надо, Пахомов! Об этом ещё думать начнёшь – сначала мозги раком встанут, а там уже и нас… И вот ещё что не забудь. Надцатого мартобря вечером в скорой помощи ты был, понял? Перевязали тебя.
- И год потом на койке валялся, беды не знал, - зло ухмыльнулся Пахомов. – Ладно, ладно. Только когда отвянут наконец с историей этой?
- Ты поменьше достоинством размахивай, быстрей и отвянут.
- Чует моя задница: не дадут нам продыху с мартобрём.

А это чего про Гиперборею-то! У нас лейтенант есть умняга, славянскую историю изучал – плотно так. И всю историю: которую тоже и скрывают, прячут. Прунов этот про венедов грузил всегда, про арктическую расу, книжки всякие. Про блок атлантический и блок гиперборейский. Слушал всё это Петька, любил под настроение умные телеги, но чё-то ему всё это сомнительно стало. Люди живут просто, и он, Петька, просто жил, хоть и тужил… А тут у него блоки какие-то по тысяче лет воюют, заговоры на полмира. Наверное, хренота это всё. Ты стреляешь, в тебя стреляют, что тут за блоки, а?! Ну блоки ладно, но что там за Атлантика и Евразия? Дурь же полная! Раньше и подавно люди были попроще, чтоб жить мутью такой. А тут ещё Прунов вечером лектора позвал, как начальство из казармы свалило, - да лектор такое начал загонять, что просто ващще крыше крышка. Про гомукусов каких-то, из которых атлантисты евреев выращивают. И главное, трындит-трындит, словами типа умными сыплет, половину не разберёшь. Патриот, блин, да! А через слово одна иностранщина. Петьку на такие штуки не купишь. Кто дыму не хочет нагнать лишнего – умеет сказать просто, а прочее – дребедень одна.
А у нас ещё у Серёги родаки с Одессы были давно, и у него в тридесятом поколении какая-то прапрапра была еврейкой. У Серёги тут больная тема, и не разберёшь его. То – жиды все сволочи, знаю я их (хотя что он знает, в принципе, когда и прабабка эта – предание одно), на чистую воду выведу. А тут Серого перемкнуло, он и бухнул тем более с обеда, и встал, зенки налитые, кулаки прыгают:
- Ты, падло, ч-чё сказал? Я – гомукус?!.. А сам-то не педик, нет? За базар отвечаешь? Может, те в душу постучать, а?
Едва разняли, и тут такое пошло – смеху было потом недели на две. Серого мы хватаем, он упирается, чуть было башку не разбил, и ладно бы лекторову, а то свою. Ванька наслушался уже заезженных проповедников:
- Заткнись, агент масонский! – и бац ему в пятак. Серёга до утра выпал – слава Богу, ничего не запомнил. Мордень у него размером с хороший телеэкран, зато твёрдая как цельный кирпич, даже фингала не осталось. Это у Ваньки потом три дня кулак болел.
Зато лектор перетрухал реально. Вот бы кто точно со мной в окоп не полез! Прыг-прыг через курилку и плац. На КПП его подстраховали даже, чтоб быро-быро, без формальностей.
И вот Прунов тот, что с лектором в дружбе, к Петьке вечером подходит:
- Зачем Морозова защищать полез? Я бы понял ещё – если кто за русских сидит. А здесь-то зачем?
Вздохнул Пахомов:
- Мне на хрена твой Морозов? Ни сват, ни брат. Ну тока не кидал он в меня никаких камней, хоть бей меня, хоть режь. На фиг мне вгваздываться в бодягу эту?
- Да ты хоть знаешь, кто он есть?
- Не знаю и знать незачем.
- Анархист! Враг русского государства, понял? Станем таких жалеть – вгваздаемся в беспредел, какой уж не разгребём – не семнадцатый даже год будет, а похлеще.
- Мы, по-моему, и так ничего разгрести не можем, в дерьме торчим. А ты мне про Морозова какого-то. Морозов, что ли, отопление у нас в казарме придумал такое, что ночью иногда под двумя бушлатами зуб на зуб не попадает?
- А мне нравится наша казарма! – сказал Прунов сладенько, неверно. У самого-то хата есть московская.
- Мне и самому нравится, как родину вспомню, - мрачно буркнул Пахомов.
- Почаще родину вспоминай! – неправильно понял его Прунов и одобрительно кивнул. – В чайную сходим? Угощаю!
Откуда вечно у этого лейтенантика столько бабла?..

И вот торчат теперь с Сидоровым в суде. Хоть отмотаться наконец. Народищу набрался полный коридор. Все, видно, на этот же суд. Все друг с другом здороваются, галдят, шутят ещё, и лица всё больше добрые – не совсем как у того парня, но тоже. А вот им с Сидоровым никто не улыбнётся, не подойдёт, позыркивают да пофыркивают. А пришли ведь в гражданке. Но служивого так уж за версту видать.
Когда шагали сюда через двор, мужик в очках с плакатом стоял перед входом: «ЗА ЧТО Ж ВЫ КОЛЬКУ-ТО МОРОЗОВА, ВЕДЬ ОН НИ В ЧЁМ НЕ ВИНОВАТ». Этот очкарик попроще к нашему брату:
- Возьмите, - говорит, - ребята, почитайте.
Сидоров даже не глянул, а Пахомов бумажку взял. Про Морозова ему уж точно интересно. Теперь вспомнил, достал, начал читать.
«Николай Морозов – студент исторического факультета. Участник ролевых игр по реконструкции быта древних славян». Вон оно что. А говорили – враг родины. Небось, историю и получше знает, чем наш Прунов-говорунов с бормотологами своими. Быт – это ж как пили, ели, воевали, да? А не то что из книжек одних слов непонятных нахватался и рад.
«Незадолго до ареста у Николая умерла мать». Вздохнул Петька. Все под Богом ходим. Я вот и постарше его, и видел побольше, только что в огне не горел, а моя мамка жива, тьфу-тьфу. Тоже натерпелась, пока отец буянил.
- Выкинь ты эту брехню, - тарахтел Сидоров, – только глаза ломать без толку. Надо будет до обеда тут досидеть. Говорят, столовая здесь отличная, и хавчик дешёвый весь. Я, знаешь, как в командировке был последней, тоже классно пожрал…
Он как заведётся, его не остановишь, и сам себя слушает. А Петька лохматиков разглядывает. Серенькие безрукавки, свитера, явно не от госдепа. Вон бабушка в очочках. Ей бы сидеть да вязать, за внуками смотреть, а она сюда. Или внук у неё там?..
Вспомнилось: когда Крымск затопило, собрали они всем отрядом посылки и на пункт принесли. Да чуть не поперхнулись: помощь принимают, сортируют, грузят лохматики с площадей – даже не те, что здесь, а совсем мудрёные, кругом в побрякушках, не разберёшь, где парни, где девки. Гоняли их; бывало, и по рёбрам. А тут они все посеревшие, неспавшие, с ног сбиваются. Горе-то на всех, видно, одно. Тогда ещё изрядно удивился Петька.
Есть и аккуратненькие совсем в коридоре, в костюмах даже, но со всеми вместе. По разговору врубился: адвокаты. На работе же. Кто пообычнее одеты да чуть постарше – родители, наверное.
Едва успел Петька глаз немного наметать, идёт от лифта каперанг. Сухощавый, обветренный старичок седоватый, строгий и величавый. На кителе – золотое шитьё, наградных планок полная грудь. Хоть и не при форме Пахомов, да сам сухопутный всю дорогу, но зачарованно вытянулся. Неужели и в него подонки камнем кидали? Но вроде он к публике пошёл. Петька тихонько спросил у судебного пристава:
- А моряк для чего?
Тот пояснил простенько, без удивления:
- По камышовому делу же двое морпехов сидят. Поэтому, наверное… Послушать пришёл.
Не нашёлся Пахомов, что ответить или спросить, лишь глазами захлопал. Хм-м… Непросты бузотёры уличные. А по телеку вечно путают что-то: ни слова там не было насчёт морпехов. Вообще будто про другое всё.
Сидорова позвали в особую комнату. Он – первый, ему с отдельного входа в зал заходить.
- Покури пока, - дружелюбно сказали Петьке приставы. – Тебя раньше перерыва по-любому не вызовут.
Но нет, он уж лучше пойдёт послушает. Не каждый день такое увидишь, да и в собственной башке многое надо толком уложить.
Приставы у дверей уже:
- Заходите, участники процесса!
Адвокаты внутрь пошли, и баба с браслетом, и ещё пара людей.
- Родственники!.. Теперь пресса!.. По пятеро дальше запускаем, пока рассаживаются.
Петька в конец пристроился. Куда торопиться? Ему ещё говорить предстоит.
Думал – попрут сейчас ордой безмозглой, но нет. Никто вперёд не лезет, все не спеша. Не то чтобы как в армии, в затылок, но порядок есть.

Зал полный весь почти, хоть и большой. Далеко под потолком – метровые старинные портреты. Петька огляделся и скромно сел на последнюю скамью, полупустую, и стал оглядываться. Вдалеке, впереди, две продольных коробки с прозрачными стенами. По-простому их стаканами зовут. Там, за стенами, - странные эти чудики, про которых что хочешь, то и думай. Сразу узнал своего – сидит, задумчиво бородку покручивает. Смутно угадал в глубине того, большеголового, как слышно, ослепшего в тюрьме в ожидании суда, - и спецотрядовцы, и приставы поговаривали об этом мало, неохотно, с растерянностью и страхом. Ну а в целом – ребята как ребята.
Перед стаканом – столы защиты в два ряда. Напротив, у правой стены, - две прокурорши. За ними в глубине – секретарша в тени пышного судейского трона под массивным металлическим гербом.
Пришедшие устремлялись к деревянному заборчику (изящно-лёгкому, но доселе нерушимому силой приставов), отделявшему зрителей от стаканов. Высматривали своих, махали руками, прыгали. Ответом им был вал улыбок и поднятых рук, полузаслонённых стеклянными бликами, а подчас – торсами конвойных. Так вот чему все в коридоре радовались, понял Петька. Предвкушению встречи. Но это было ещё не всё. Что-то сверх того тут присутствовало, чего Пахомов пока просечь не мог.
Адвокаты иные меж собой беседовали, иные с усилием говорили с подсудимыми под присмотром конвоя, а то рылись быстро пальцами в ноутбуках.

- Всем встать! – громко грохнула заученная на зубок школа и казарма.
Все и впрямь встали. Девчонка с браслетом побежала от своего парня к столу защиты.
Ничего вначале не разобрал Пахомов за поднявшимися задами, потом увидел ухмыляющуюся женщину в средневековой мантии, словно толкинутую. (С этой публикой тоже успел он познакомиться, когда возили их на задание – гонять ролевиков с Калужской площади в Нескучный сад и обратно. Так что же всё-таки здесь, в судилище: театр, игра, школа или казарма?..) Боботала она чего-то под нос, боботала. Будто заговор – только не евразийский, как там Прунов загоняет, а такой обычный деревенский, прадедовский. Или пономарь как чешет. Не слыхать ничего. Да в таких случаях и не надо…
Может, и осуществилось бы зазываемое колдовство. Да стакан не смолчал.
- Я хочу сделать заявление! – говорил оттуда человек в очках, годящийся в молодые отцы всем остальным обвиняемым. – Оно касается условий моего содержания и судебных процедур!
Судья давай и дальше свой бобок, как ни в чём ни бывало, а он – снова и снова:
- Я хочу сделать заявление! Я второй день прошу предоставить мне слово! Я прошу мне его предоставить!
Отмотала судья заклинание, стала почётче:
- В повестке время для заявлений будет потом.
- У меня заявление! Я прошу внести его в протокол.
- Синусов, я не давала вам слова.
- Мне необходимо сделать заявление!
- Сделаете заявление, когда будет соответствующая стадия суда!
- Мне необходимо сделать заявление!
- Синусов, я делаю вам замечание. Если вы будете препятствовать процессу, я удалю вас из зала! Обвинение представляет потерпевшего.
Из боковой двери королевским шагом выступил Сидоров. Представился и всё такое. Грудь колесом.
- Разъясняю вам ваши права… Вам всё понятно?
Кивает, расписывается. К кафедре идёт яко профессор, а там уж нога за ногу, рука с микрофоном на локоть, другой рукой – за бортик. Звёздный час, блин.
Прокурорша молоденькая, оба уж они её знают, начинает задавать вопросы:
- Где вы работаете?
- Я – боец специального отряда по уличным операциям.
- Где вы находились надцатого мартобря прошлого года?
- По митингу работал.
- Вы были на Камышовой площади?
- Как раз там.
- Видели вы там кого-нибудь из тех, кто сейчас сидит среди обвиняемых?
- Да, я видел, вот, Синусова, и он меня ударил!
- Кого ещё вы видели?
- Девушку видел, - Сидоров неопределённо махнул рукой, пошарив глазами; не одна девушка там была-то, да и не факт, что чётко отличал он обвиняемых от защитников.
- Что она делала?
- Кидала камни. Кирпичи… - Немного подумал. – Бутылки тоже кидала!
Пахомов закусил губу. Обо всём ведь согласовывали заранее, кто чего скажет. Но Сидоров – это чума полная. Он как на какого конька сядет, так и едет без остановок, пока сам за голову не схватится. Прокурорша этого пока не знает, радуется:
- А ещё кого-нибудь видели?
- Вон того парня, сидит скрестив руки, - и показал пальцем в стакан.
Ещё что-то он поговорил, и тут защита начала спрашивать.
- Обвиняемый Востоков, - представился улыбчивый широколицый парень за столом. – Скажите, представлялись ли вы людям, которых задерживали?
- Нет, - Сидоров надменно скривился.
- А удостоверение предъявляли?
- Нет.
- Почему?
- Да мы никогда ничего не предъявляем!
Так и обвиняемые, значит, вопросы задают? Не столь уж это и сладко – быть потерпевшим. Особенно когда потерпевший из тебя, как из дерьма пуля. Вот куда нас втравили!
Допрос шёл своим чередом, несколько утомив Сидорова, когда поднял руку адвокат Комаров, прежде долго и тихо чертивший у себя всякие пометки. Круглолицый, в непритязательном пиджачке, в очках, напоминал он посолидневшего и поднаторевшего Шурика из советских кинокомедий. В ногах у него – тёмно-рыжий пузатый портфель с чёрной ручкой, доставшийся, наверное, от отца, если не от деда.
- Расскажите подробнее, - попросил Комаров, - при каких обстоятельствах вас ударил Синусов.
- Он меня ударил, ещё и резиновую дубинку отнял и убежал.
Петька похолодел. Когда Сидорову нечего было ответить, он начинал врать всё стремительнее и нелепее – всегда у него была эта дурь.
- Как? Украли дубинку? – адвокат вытаращил из-под очков глаза с комическим ужасом.
- Естественно.
- Естественно?.. Хм! Понятно. Вечером надцатого мартобря вы написали об этом рапорт?
- Нет.
- А начальству сообщили?
- Да нет…
- Как же так?.. Вы её получали? Расписывались?
- Получал.
- А потом новую получили?
- Да.
- У вашей старой дубинки был инвентарный номер?
Почуяв, что дело запахло керосином, боец печально задумался:
- Наверное, нет.
- Ну, конечно! У всех дубинки с инвентарными номерами, а у вас – нет!
- Защита, не вступайте в обсуждение! Вы сформулируйте вопрос! – раздажённо вмешалась судья.
- У вашей нынешней дубинки есть номер?.. Когда она получена?.. Документ на неё есть?..
Комаров спрашивал и спрашивал. И хотя судья всё чаще снимала его вопросы (иногда без объяснения), за ними сыпались новые, - словно бесчисленные солдаты, идущие на штурм под шквальным огнём. С каждым часом увядал, робел и путался Сидоров, голодный и застоявшийся. Фактически ему пришлось отказаться от некоторых своих показаний.
Судья наконец объявила перерыв на тридцать минут, и все, кроме закрытых в стакане, стали собираться в столовую, чтоб успеть на вторую часть. Родные, друзья и любимые вновь махали в стекло, а приставы торопили их на выход. Девушка в тельняшке, смахивающая на эльфа, провалилась глазами в стакан, и ей оттуда отвечает такой же взгляд, - наверное, как раз тот морпех… Вот ведь, блин. Вспомни-ка, Пахомов, когда на тебя в последний раз кто-нибудь так смотрел, а? Наташка в школе если только… Давно ту школу снесли, а Наташка как в город на заработки уехала, так ни слуху ни духу. Замуж, небось, вышла, если жива.
Одна из защитниц в простенькой кофточке беседует со скромным парнем в очках через стаканное стекло. Кажется, и она – не только защитница…
Все здесь друг другом дышат, все вместе. А ты-то с кем?..
И тут подумалось Петьке: а ведь тот, слепой, лишён этих радостей. Кто к нему и придёт – он не увидит.
Словно услышали мысль Пахомова (или это он услышал?). Мужчина с ухоженной профессорской бородкой рванул к барьеру и заорал во всё горло:
- Володя! В борьбе обретёшь ты право своё!
Уже бегут к нему приставы, уже выводят. Никогда больше не пустят его в этот зал. Но дело сделано: Володя услышал. Стоит он и машет высоко поднятыми руками, то скрещивая их, то раскидывая ко всему миру. И горят глаза его, хоть и не видят. Теперь он знает: приходили и к нему.
Странное чувство внутреннего раздвоения испытал Пахомов впервые в жизни. С одной стороны, правы приставы. Суд – это ж ведь не театр, чтобы в нём бегать и орать. А с другой… Вот что такое с другой – толком и сам он понять не мог. Даже не думалось, просто щемило.
Засиделся Петька, на всё это глядя. В углу его скамейки сидел седоватый лохматый мужик в затёртой безрукавке с круглым значком, на котором Пахомов прочёл красным по белому: «СВОБОДУ ГЕРОЯМ МАРТОБРЯ!» Мужик направился наружу. Сидящий Петька невольно не давал ему пройти, и тот невнятным жестом попросил его посторониться, не извиняясь и избегая прикосновений.
Пахомов отодвинулся и, подняв глаза на мужика, встретил его взгляд, исполненный брезгливой неприязни. Обжёг Петьку этот взгляд, но почему-то не обидел.
…Мы, конечно, живём в полном бардаке – негде с девушкой встретиться, когда приспичит. Нас швыряют по всей стране, как перекати-поле. Где самый бедлам – там и мы, да не с краю, а в самой гуще. Всегда при любых напрягах подставлять будут нас, и вечно мы окажемся крайними. Просвета впереди не видать. Но за что этим волосатикам нас любить?..

К трибуне потерпевшего Пахомов шёл как во сне, с опустевшей головой. То есть многое он думал, но словно бы отдельно от видимого кругом. Вновь что-то выплывало из детства, но не как поутру: хоть и тревожное (другого взять неоткуда), но по-хорошему волнующее. И будто что-то происходило в жизни второй раз, но с новой силой.
Прокурорша смотрит на него с внимательным ожиданием:
- Расскажите, что происходило с вами на Камышовой площади надцатого мартобря.
- Я нёс службу. В какой-то момент в меня попал небольшой осколок асфальта и оцарапал подбородок. Сходил в скорую помощь, помазали зелёнкой. Кто бросал, я не видел…
Проговорил ещё разные водянистые слова… К допросу переходит защита.
- Вы писали вечером рапорт?
- Нет. Я не посчитал свою неприятность существенной.
- Есть у вас личные претензии к кому-либо из находящихся здесь обвиняемых?
- Нет, надцатого мартобря я никого из них не видел. И не видел в лицо никого, кто кидал какие-либо предметы. Да и видел бы – за год с лишним не запомнишь.
Тянет руку девушка с браслетом, смотрит спокойно, чуть насмешливо, но внимательно:
- Скажите, а вас не смущает, что царапину вы получили неизвестно от кого, а сидеть за неё будут конкретные люди – те, которых вы перед собой видите?
- Вопрос снимается как не относящийся к содержанию показаний потерпевшего, - вступает судья. Её несмываемая нервическая улыбка всё больше напоминает болезненную гримасу.
- Видели вы в тот день Сидорова? – спрашивает Комаров.
- Видел. С ним и с Артюховым втроём ходили.
- А видели, как Сидорова ударил Синусов или дубинку украл?
Ну вот, накосячил дружок, а ты расхлёбывай. Своего топить вроде тоже не годится.
- Не видел. Может, не заметил. Ничего не утверждаю.
Поднимается крепкий молодой человек в стакане, спрашивает как-то неожиданно по-свойски:
- Скажите пожалуйста, Пётр! Вас вроде как ранили, обычно ведь шрам остаётся. Я сам знаю, как это бывает. А у вас, по-моему, шрама не видно?
- Я и сам не вижу, даже в зеркале, да и не чувствую, - с готовностью кивает Пахомов.
С каждым ответом всё более задумчиво и дружелюбно смотрят на него десятки пар глаз – из стакана, из зала, от адвокатских столов.
- А вы писали заявление с просьбой признать вас потерпевшим?
- Не писал.
- В чём, с вашей точки зрения, причина столкновений граждан с полицией надцатого мартобря?
- Граждан не пускали, оттесняли, провоцировали на столкновение. Но это – с моей точки зрения. Личной.
Жуёт губами прокурорша. Судья уткнулась в бумаги. Поднимается длиннолицый немногословный адвокат в опрятном костюме:
- Я заявляю ходатайство о переводе Пахомова из потерпевших в свидетели…
- Отношение защиты к ходатайству? – Привычный судейский вопрос. – Не забывайте представляться.
- Адвокат Комаров! Поддерживаю…
- Обвиняемый Востоков! Поддерживаю…
- Синусов! Поддерживаю полностью…
- Морозов! Конечно, поддерживаю, - с мягкой и грустной улыбкой.
Так множится ряд фамилий. «Один за всех и все за одного!» - вспомнилось Петьке скандирование демонстрантов на Камышовой площади, между рядами касок и мелькающих резиновых дубинок. Вроде это из фильма какого-то. Хорошего, красивого… Пахомову, взбыченному от махача и накрученному начальством, тогда ещё померекалось сперва: один на всех и все на одного. Потом уж, как чуть отдышался, доехало.
- Мнение потерпевшего? – Судья смотрит на него как на инопланетного космонавта.
Будто из-за стекла слышит Пахомов собственный голос:
- Поддерживаю ходатайство защиты. Потерпевшим себя не считаю.
Прокурорша растерянно и ненаходчиво возражает.
- …Суд постановил… - гримаса прячется за бумаги, дальше едва слышен обосновательный бубнёж мимо микрофона. - …Ходатайство оставить без удовлетворения.

Выходя из зала, Петька вроде бы вспомнил, что ему такое детское в память просилось, и что был за чудившийся второй раз. Школьный учебник по истории средних веков – старый, обтрёпанный, без корешка, через десяток рук прошёл. В сальных пятнах, исписанный, исчёрканный. И там – ближе к концу – картинка чёрно-белая: Жанна д`Арк… Один в один. Только верхом и без браслета на ноге.

По пути к машине притихший Сидоров поглядывал на него с суеверной завистью:
- Слышь, Пахомыч, а ты чего-как… Придумал, куда устроиться?

Александр Малиновский