Журнал "Культурная Столица"

Журнал "Культурная Столица"
15 января 2015

Осип Мандельштам.Забвению не подлежит.
15 января, 124 года со дня рождения Осипа Мандельштама
======================================
В 1959 году, в СССР была сделана попытка опубликовать сборник стихов Осипа Мандельштама. Закончилась она провалом: имя величайшего поэта ХХ века на его родине произносить боялись. К тому времени за рубежом уже были изданы два полных собрания сочинений Мандельштама. В конце восьмидесятых его стихи вошли в университетскую программу, и поэта потихоньку стали называть… классиком. Он оказал влияние не только на русскую, но и на мировую поэзию. Его называл своим учителем Иосиф Бродский, тоже пострадавший от коммунистической системы.
Уже в 1923-м году Бухарин пишет, что не может больше печатать стихи Мандельштама

Осипа Мандельштама современники сравнивали с птицей: гордо запрокинутая голова, птичий хохолок волос, птичьи повадки, манера клокотать, читая стихи. Как ни банально сравнение «певчая птица-поэт», Осип Мандельштам не мог выжить в железной клетке, какой был сталинский лагерь. Он был обречен на смерть.

В транзитном лагере во Владивостоке осталось страшное свидетельство жизни Осипа Эмильевича. Трудно поверить, что распевающий в начале века на студиях стихи маленький гордый Мандельштам был превращен в беспомощное и затравленное создание:

«Еще в этапе Мандельштам стал обнаруживать признаки помешательства. Подозревая, что начальство получило из Москвы приказ отравить его, он отказался принимать пищу, которая состояла из хлеба, селедки, щей из сушеных овощей и иногда пшена. Соседи уличили его в хищении хлебного пайка и стали подвергать зверскому избиению, пока не убедились в его безумии. На владивостокской транзитке сумасшествие О. Э. приняло еще более острые формы. Он боялся отравления, похищал продукты у соседей по бараку (считал, что их пайки не были отравлены), его выбросили из барака, он жил около сорных ям, питался отбросами. Грязный, заросший седыми волосами, длиннобородый, в лохмотьях, безумный, он превратился в лагерное пугало. Изредка его подкармливали врачи из лагерного медпункта, среди которых был один известный воронежский врач, любитель стихов, хорошо знавший Мандельштама».

Возможно, страшась нового времени, которое «срезает человека, как каблук», он еще в 1918 году … сбежал из Москвы и два года бродил по югу вместе с Ильей Эренбургом. Поводом для побега стала ссора на вечеринке с Блюмкиным — чекистом, который при всех достал пачку ордеров и стал писать на них (на живых людях, по сути) одну-единственную резолюцию — «расстрелять». «И Мандельштам, который перед машинкой дантиста дрожит, как перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвет их на куски», — вспоминает поэт Георгий Иванов. Блюмкин был тем самым эсером, который спустя две недели едва не сорвал подписание Версальского мирного договора, застрелив германского посла Мирбаха. Поступок Мандельштама был чреват самыми страшными последствиями. В новом времени Мандельштам никак не мог примириться с тем, что вокруг убивают людей. Так, в 1928 году Мандельштам, сам совершенно бесправный, бегал по инстанциям и заступался за пятерых незнакомых стариков-банкиров, приговоренных к смертной казни. Вскоре заступничество понадобится ему самому. Символическим предвестием беды для Мандельштама стала смерть близкого друга, идеолога акмеизма Николая Гумилева.

Уже в 1923 году Бухарин, который всегда симпатизировал Мандельштаму, пишет: «Я не могу больше печатать ваших стихов — давайте переводы». В 1929-м его обвиняют в плагиате, раздувают шумиху. Рассерженный, он рвет с Федерацией советских писателей. Его протест поддерживают и писатели-»попутчики» — Пильняк, Пастернак, Федин, Леонов, Олеша, и заядлые рапповцы Фадеев и Авербах.

А в 1934 году началась настоящая организованная охота на «чучело». «Советским» писателям был чужд одиночка, не разменявший дар и честь поэта на привилегии. В августе 1933-го Мандельштамы после долгих скитаний получают квартиру в писательском доме, что в Нащокинском переулке, что было само по себе событием из ряда вон выходящим. Он и его жена, верная подруга Надежда Яковлевна, всю совместную жизнь были, по сути, нищими, бесприютными скитальцами, сменившими более десятка квартир в Москве. Самому же Мандельштаму была ненавистна мысль о том, что его «купили», что всякое советское благо придется отрабатывать. Поэтому, когда поздравить чету с новосельем наведался Пастернак, сказавший: «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи», — Мандельштам пришел в ярость. Для него бытовой комфорт не являлся непременным условием для творчества.

Конечно же, на роль рьяного оппозиционера власти он не подходил. Но тем не менее представлял существенную угрозу ей: — как и всякий поэт, он знал суть вещей, недоступную обыкновенному человеку. Он открыто писал об ужасах коллективизации и продразверстках в Крыму, о голодоморе в Украине. Мандельштаму, который был одержим «мировой культурой», поэту, чьи корни были в спокойном XIX веке, было неуютно и страшно жить во времени «великой муры», царившей повсюду, в «эпохе Москвошвея». Его поэзия становится ощутимо опасной. Время кажется поэту все более жестким, мрачным, звериным:


Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей.
После того как Мандельштам отвесил Алексею Толстому пощечину, его арестовали

То, что отщепенца поселили на «их» территорию, особенно сильно возмутило придворных борзописцев. Весной 1934 года к Мандельштамам в комнату ворвался писатель Саркис Амирджанов (он же Сергей Бородин) и учинил дебош, оскорбив Надежду Яковлевну. По этому поводу литературная общественность под предводительством Алексея Толстого устроила товарищеский суд над «скандалистом». Правда, в процессе каким-то образом виноватыми оказались сами Мандельштамы. Тогда Осип Эмильевич в привычной для него патетической манере ворвался в издательство и отвесил графу Толстому пощечину со словами: «Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены». Елена Тагер вспоминает: «Все жаждали крови, всем не терпелось как можно строже засудить Мандельштама. Никто не вспомнил о его больных нервах, о его трудной жизни, о его беспримерном творчестве». Говорили, что как приговор прозвучала фраза Горького: «Мы ему покажем, как бить русских писателей!»

И действительно, показали. 13 мая в квартиру ворвались гэпэушники с обыском. «Обыск продолжался всю ночь. Искали стихов», — вспоминает Ахматова.

Не менее существенным фактором, повлиявшим на отношение к нему властей было знаменитое стихотворение Мандельштама, посвященное «кремлевскому горцу». Читая его своим друзьям и тем самым предавая огласке, Мандельштам открыто бросил вызов кремлевскому хозяину:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища, И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову дарит за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина.

Много говорили о личном участии Сталина в деле Мандельштама. Как бы там ни было, поэт-Мандельштам бросил вызов власти, и его нельзя было не заметить. Однако человек-Мандельштам, тщедушный нервный, слабый «Ося», «сдал» на Лубянке тех 9 или 11 человек, которым читал памфлет, — среди них и близкий друг Ахматова, и ее сын Лев Гумилев. Обстановка следственного изолятора, допросов действовала на него убийственно.
Еще не зная о смерти мужа, Надежда Мандельштам просила Берию о заступничестве

Все это — арест, содержание в тюрьме, суд — сильно повлияло на него, с этого момента психическое здоровье Мандельштама было подорвано. Хотя приговор по тем временам был достаточно мягким — ссылка в Чердынь (небольшой городок к северу от Соликамска), куда жене было разрешено сопровождать поэта. Здесь Мандельштам пытался покончить с собой: выбросился со второго этажа больницы и сломал при этом руку. Ему постоянно что-то мерещилось — однажды он как одержимый помчался разыскивать привидевшийся ему труп Ахматовой.

Из Чердыни его почти сразу перевели в теплый Воронеж, который Мандельштам выбрал сам, руководствуясь, судя по всему, климатом. Здесь он писал, догадываясь, что другого времени для работы уже не будет. Занимался литературной консультацией, переводами, однако в 1936-м заработки прекратились, начался очередной, последний круг травли. Надежда Яковлевна вспоминала: «Знакомые на улицах отворачивались или глядели на нас, не узнавая». Местный журнал называет Мандельштама троцкистом, распространяющим вокруг себя «дух маразма и аполитичности». В газетах появляются стишки такого рода:


Буржуазен, он не признан, Нелюдимый, он чужак, И побед социализма Не воспеть ему никак…

Новые цензоры с наганами настигнут его, как утверждают многие современники поэта, по указанию самого Сталина. Возможно, тремя годами воронежской ссылки тиран хотел приручить поэта. Не удалось. С трудом написанные «верноподданные» стихи типа «Оды Сталину» звучали как-то двусмысленно, хотя должны были прославлять вождя.

16 мая 1937 года срок ссылки истек, и Мандельштамы возвращаются поближе к столице. Проживание в Москве недоступно, квартира в Нащокинском переулке занята. Поэтому они поселились в Калинине, откуда наезжали в Питер и Москву — пообщаться с друзьями (здесь поэту коллективно собрали деньги на теплые вещи и сапоги, что и стало мотивом доноса). Казалось, что Мандельштаму не сообщили о запрещении въезжать в обе столицы и в 12 городов Советского Союза. Власть играла с Мандельштамом, как кошка с мышкой. Поэт вернулся в другую страну, залитую кровью тотального террора. Уже никто ни за кого не заступался, как прежде. Письма писали другие доброхоты. Например, вот одно из таких, адресованное наркому внутренних дел Ежову. Скорее, не письмо, а кляуза, донос, мерзость.

«Как известно, за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре назад выслан в Воронеж. Срок его высылки кончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой и часто бывает в Москве у своих друзей, которые собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного… И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь. »

Помощь поступила незамедлительно. Почти сразу после освобождения, через четыре года после первого ареста поэта арестовывают повторно. Злорадный замысел состоял в том, что семье поэта дают литфондовскую путевку в дом отдыха в Саматиху — несказанный подарок для бесприютных и безденежных Мандельштамов. В этой ловушке их и поджидают гости из ГПУ. Это случилось 28 мая 1938 года, а предположительно 27 декабря 1938 года Осипа Эмильевича не стало.

Он был осужден на пять лет и отправлен во Владивосток, в пересыльный лагерь, где опоздал к последнему в навигации того года этапу на Колыму. Здесь он и умер, по всей видимости, от тифа. Либо просто от замученности. Точных свидетельств обстоятельств его смерти не сохранилось. Еще не зная о смерти мужа, в 1939 году Надежда Мандельштам написала письмо Берии — просила разобраться с ни в чем неповинным «контрреволюционером».

Уже зная о его смерти, Надежда Яковлевна напишет: «Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб… Я знаю одно: человек, страдалец и мученик, где-то умер. Этим кончается всякая жизнь. Перед смертью он лежал на нарах, и вокруг него копошились другие смертники. Вероятно, он ждал посылки. Ее не доставили или она не успела дойти… А после его смерти — или до нее? — он жил в лагерных легендах как семидесятилетний безумный старик с котелком для каши, когда-то на воле писавший стихи и поэтому прозванный «поэтом». И как-то другой старик — или это был О. М. ? — жил в лагере на «Второй речке» и был зачислен в транспорт на Колыму, и многие считали его Осипом Мандельштамом, и я не знаю, кто он. Другие знают о гибели своих близких еще меньше».

Мандельштам был страстным, порывистым человеком. Он любил жизнь и даже свою нищету считал счастьем. «Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться», — сказал он как-то жене…