Наука и Техника

Наука И Техника
20 февраля 2016

Атеизм, как принято думать, это сравнительно позднее изобретение, уходящее корнями в эпоху Просвещения. На самом деле это, конечно, не так. Атеизм гораздо древнее большинства существующих сейчас мировых религий.

Про отношение к религии Демокрита, Эпикура и других высокообразованных греков все, конечно, знают. Но вот насколько их мировоззрение разделяли обычные люди — это большой вопрос. Выясняется, что вполне себе разделяли, люди античности в большинстве своем были, фактически, атеистами. Так, по крайней мере, утверждает профессор Кембриджа Тим Уитмарш в новой книге «Сражаясь с богами. Атеизм в Древнем мире». На русский она пока не переведена, но мы уже успели ознакомиться.

Своей задачей Уитмарш видел демонстрацию того, как атеистическое мировоззрение самостоятельно сформировалось еще в классической античности. Это, в свою очередь, развеяло бы миф об атеизме как порождении европейского Просвещения с его секуляризацией и верой в науку как альтернативу божественной истине. В научной прессе работу Уитмарша восприняли с большим энтузиазмом, даже там, где большой любви к гуманитариям не питают.

«Battling the Gods» — небольшая книга, всего 240 страниц, написанная живо и адресованная широкому кругу читателей. Прежде всего Уитмарш устраивает краткий экскурс в историю Древней Греции, чтобы внести на рассмотрение первый и, в сущности, свой самый главный тезис: устройство эллинского мира в классическую эпоху (VI-V века до н.э.) не предполагало и не требовало единоверия и единомыслия. Рассуждает Уитмарш так. Первое: греки почитали одних и тех же богов, но в разных ипостасях, и не тяготились этим. Второе: религия была делом общественным в смысле общих жертвоприношений, но жрецы становились проводниками каких-либо моральных или правовых идей. Жрец представлял общину, он занимал гражданскую, нередко выборную должность. У жрецов не было объединений, гильдий и т.д., не существовало жреческого образования. Можно было быть жрецом и занимать другие должности: к примеру, великого драматурга Софокла афиняне назначали полководцем и советником при городской казне, руководителем хора и жрецом Асклепия. Четвертое. Религия в классической Греции практически не была связана с законом и правом. Пятое. В Греции не существовало священных текстов: были мифы, был эпос, истолкованием, обсуждением и критикой которых мог заниматься любой желающий. Таким образом, неверие в богов оказывалось легитимной, хотя и радикальной возможностью существования внутри социума.

Далее Уитмарш вводит понятие теомахии — богоборчества, сначала в его прямом, батальном смысле. Например, у Гомера в «Илиаде» герой Диомед ухитряется ранить и Афродиту, и Ареса. Герой в гневе — страшная сила, и боги, которые, конечно, питаются нектаром и амброзией и, как правило, живут на Олимпе, в бою уязвимы для человеческих копий. Затем Уитмарш обращается к выдержке из «Каталога женщин» (VI век), которую приводит более поздний автор — Аполлодор — в «Мифологической библиотеке». Там есть комичный отрывок: «Салмоней говорил, что он Зевс; приносимые Зевсу жертвы он присваивал себе. Влача за колесницей высушенные шкуры вместе с медными кувшинами, он заявлял, что производит гром, а бросая в небо зажженные факелы, говорил, что метает молнии»1. Разумеется, заносчивый Салмоней был наказан, но, по мнению Уитмарша, сама ситуация, в которой человек имитирует божество при помощи театральных эффектов, бросает ему вызов (тоже разновидность теомахии) говорит о специфической ситуации, в которой оказалось греческое общество. Ко времени создания «Каталога» идея того, что люди могут жить сами, без участия богов, существует и, более того, вызывает тревогу. Ведь мифы о богах — это своеобразный клей для греческой общины, а ироническое отношение к такому клею может подорвать основу общества.

Далее Уитмарш обращается к философии досократиков, ранних греческих философов VI и V веков, которых занимали вопросы устройства мира и его познания. В сущности, пишет кембриджский профессор, у досократиков «понятие „бог“ превратилось в представление о сумме скрытых двигателей физического мира» — в отличие от человекоподобного божества мифа и культа.

Участие Афин в Пелопонесской войне усилило тревожные настроения, и неверие в богов, отрицание их или неуважение к ним превратились в повод для преследования. В судебной практике появилось слово «асебия», означавшее нечестивость, святотатство. Поскольку в Древней Греции не было профессии юриста, то толкование поступка в суде отдавалось на откуп участникам процесса, и понятно, что при демократической процедуре возможности расширительного понимания той же асебии были безграничны. При помощи этого удобного термина можно было клеймить и избавляться от политических противников, что с успехом и применялось. Так, один из крупнейших досократиков — Анаксагор — в конце 430-х годов вынужден был отправиться в изгнание после того, как суд счел философа оскорбляющим богов (он не признавал божественной природы планет). В строгом смысле Анаксагор не был атеистом, но его скепсис по отношению к богам очень тревожил афинское общество. Покинуть Афины по той же причине — скепсис, неуважение — пришлось философам Диагору и Протагору. Сократ, как мы помним, отказался бежать и был умерщвлен в тюрьме.

Важную параллель философскому скепсису по отношению к божественному Уитмарш находит у Фукидида, крупнейшего афинского историка, автора «Истории Пелопонесской войны». Фукидид, наблюдавший трагические события собственными глазами, написал книгу, лишенную божественного участия. С его точки зрения, все события объяснимы человеческими поступками, он не видел ничего сверхъестественного в победах, поражениях, героизме и предательствах.

Рассмотрев афинский политический и общественный кризис V века до н.э., Уитмарш формулирует второй тезис своей книги: атеизм в классических Афинах — это и осознанная философская позиция, и отрицательная социальная категория, выработанная «самозваными защитниками религиозной ортодоксии» для своих противников. То есть, в V веке появился механизм навешивания социальных ярлыков сначала с сугубо политическими целями, для расправы над отдельными неугодными или неудобными гражданами, а в дальнейшем этот механизм мог быть использован расширительно. Больше того, согласно современным социологическим исследованиям, навешивание ярлыков внутри социума может привести ошельмованных к самоопределению и объединению в особую контркультурную группу.

Особая часть книги Уитмарша посвящена проблематике отношений религии и власти в Римской империи вплоть до триумфа христианства. Исследователь указывает на то, что практика обожествления носителей власти, пришедшая в империю с Востока, превратила религию в политический инструмент. Но на протяжении двух столетий свободомыслящие римляне могли позволить себе заявления вроде «Бог [в том, чтобы] смертный помогал смертному»2. Когда имперский кризис разразился во всю мощь на рубеже III-IV веков, то прозорливый император Константин увидел, что каркасом для его многоязычного и многонационального государства может быть религия. К этому времени гибкий политеизм эллинистического мира устарел, а новая монотеистическая религия — христианство — подходила как нельзя лучше для решения политических целей. Христианизация империи «привела к союзу абсолютной власти и религиозного абсолютизма», заключает Уитмарш.

Работа Уитмарша небезупречна, по мере ее чтения возникают вопросы: например, откуда берется та «религиозная ортодоксия», которая осудила Сократа на смерть, если главой ранее автор уверял нас, что ортодоксия в Древней Греции была невозможна. В то же время Уитмарш признает, что атеизм в классической Греции был уделом образованной, даже сверхобразованной, элиты и никогда не имел широкого хождения, поэтому его книгу не стоит рассматривать как экскурс в историю свободомыслия, не надо искать в ней разделов о преемственности атеизма от античности до наших дней.

Тем не менее, такое живое и интересное напоминание о том, что свобода от религии древнее, чем кажется, сейчас звучит более чем актуально. И еще одно большое достоинство книги Уитмарша: она, как и всякий проблемный текст, вынуждает читателя перечитывать многие, казалось бы, хорошо знакомые тексты. И они внезапно приобретают новое звучание: Аристофан становится еще смешнее, Платон — страшнее, Фукидид — тоньше, Анаксагор — проницательнее. И это значит, что преемственность между Древней Грецией и нами, несмотря на тысячелетия, языки, идеологии, есть. И это — чудо.

Юлия Штутина, nplus1.ru